— Простите, простите, — спохватился Аскер, — я хочу сказать: Рухсару-ханум.
— Вот так бы сразу и говорили… А то: Сачлы, Сачлы! Рухсара, в белом халате, в косынке, сидела в приемном покое у окна и читала роман Гюго «Человек, который смеется».
— Вас опять к телефону, — заглянула в дверь сиделка. Девушка вздохнула, с недовольным видом отложила книгу.
— Кто у аппарата? Слушаю, — строго сказала Сачлы.
— Это я…
Аскер вдруг с ужасом почувствовал, что говорит тоненьким, каким-то противно виноватым голоском.
— Кто — я? Да что вам нужно?
Набравшись смелости, Аскер выпалил:
— Это я, я! Не узнаете? Старший телефонист. Телефонист Аскер. Тель-Аскер, как все говорят. Я ваш чемодан нес от автобуса в здравотдел. Помните, ханум?
Ничего не ответив, Сачлы повесила трубку и с пылающими щеками вернулась в приемную, взяла книгу.
Басовитый гудок в коммутаторе требовательно позвал Аскера.
— ГПУ?.. Милицию?.. Сейчас, сейчас, товарищ начальник!
Оттянув прилипшую к вспотевшей спине рубашку, юноша задумался.
«А если подслушали мой разговор с Сачлы? Вот срам-то!.. Ну, ничего, успокоил он себя. — Я — молодой человек. И… И теперь-то я стану любить ее несравненно сильнее, чем еще час назад».
Молодой лес просыпался. Птицы неумолчно щебетали и гомонили в ветвях. Небо, казалось, затянули огромным алым шелковым платком. Водопад, низвергаясь с высокой скалы, наполнял рассветную тишину неистовым шумом; раздробленные ударом о камни, мельчайшие, почти невесомые капельки клубились у подножия, упадет сюда первый луч солнца и построит в брызгах крутой мостик разноцветной радуги.
Медленно идущий по извилистой, едва заметной со стороны тропинке Кеса, щуря до боли глаза, всматривался в холмы, вереницей тянувшиеся на противоположном берегу реки, поросшие чахлым лесом.
Там прокладывали шоссейную дорогу. Каждое утро с восходом солнца гремели взрывы, взметая скалы, расшвыривая гранитные глыбы; содрогались небо и земля… железобетонные мосты перекидывались через овраги, бездонные ущелья, во тьме которых грохотали стремительные потоки.
Дорогу строили сами жители, но Кесу, после того как он поступил на службу к Субханвердизаде то ли курьером, то ли дворником, освободили от строительных работ. И он теперь считал себя самым счастливым человеком на белом свете. Придя в деревню, Кеса кичился перед родственниками и знакомыми:
— Да сельсовет не смеет мне ткнуть: «И у тебя над глазами — брови!» Дескать, ты такой же, как прочие… О нет, нет! Все переменилось. А почему? Да потому, что я отныне — советский служащий, а не темный олух, как некоторые…
Кеса аккуратно, добросовестно собирал по деревням сплетни, новости, слухи и выкладывал их Субханвердизаде.
Только побывал он в каком-нибудь селении — глянь, нагрянула комиссия райисполкома. И ей уже все известно. Такие заранее осведомленные комиссии, состоявшие из «своих» людей, не возвращались в район с пустыми руками…
Случалось, наиболее важные дела, вскрытые Кесой, обсуждались на исполкоме, и Субханвердизаде произносил' пламенную речь, поражая собравшихся доскональным знанием положения на местах, даже в отдаленных горных селениях.
Кесу так и распирало от гордости. Он испытывал неизъяснимое удовольствие, верно служа Субханвердизаде, являясь его доверенным лицом.
Накануне его отыскал Аскер и, отведя в укромный уголок, обратился со смиренной просьбой:
— Мен олюм[11], почтенный Кеса, раздобудь мне две рамы сотового меду. Самого душистого! Самого сладкого!
— Что это значит, а? — Кеса с неприступным видом нахмурился.
— Две рамы сотового для двух покоривших меня девичьих кос — умолял Аскер. — Сам знаешь, ами-джан[12], мое слово крепкое… Я ведь не из тех, сам знаешь, кто пристает с просьбами к первому встречному!
Кеса благосклонно согласился.
— Хоть ты взбалмошный, хоть ты делибаш[13], но ты мой друг. Для такого моя шея тоньше волоска!.. Достану, обязательно достану.
И вечером отправился в свою родную деревню, славившуюся пчельниками по всей округе. Там он знатно попировал у родственника-чабана, купил меду, конечно, забыв расплатиться: «В следующий раз, не беспокойся, за Кесой не пропадет…», и теперь с узелком возвращался в город.
