Однако Афруз-баджи привычно плакалась приятельницам и соседкам:
— У людей платьев и костюмов горы поднебесные, а у меня наберется еле-еле низкая кучка. И все платья сшиты безобразно, — у того бок висит, у этого рукава обтянуты… и — ых, бедность!
Полюбовавшись идущим по улице мужем, высоким, стройным, в новом костюме, в туфлях со скрипом, с портфелем в руке, приметив, что прохожие учтиво здороваются с ним, Афруз-баджи снова погрузилась в сладостные думы.
Да, разумеется, Мадат теперь не тот беспечный юноша, за которого она выходила замуж. Батрак в красных джорабах, с хурджуном за плечами — это вчерашний день. А видному партийному деятелю в синем костюме, в зеркально начищенных башмаках не мешало бы для солидности брюшко отрастить, выпячивать грудь колесом, не отвечать на поклоны встречных… Только так, не иначе надлежало, по мнению Афруз-баджи, держаться теперь ее Мадату. Ведь он стал первым среди пятидесяти тысяч жителей района. Генерал не генерал, но что-то вроде генерала!..
Афруз-баджи вышла на терраску и остолбенела в сильнейшем негодовании — у перил торчал со смиренным видом Кеса, умильно поглядывая на свою повелительницу.
— Ты все еще здесь?
— Ах, почтенная благодетельница! — заныл Кеса, сгибаясь в три погибели, будто собирался нырнуть к ее ногам. — Замолви за меня словечко перед райкомом! Я ли тебе не слуга? Шепни райкому, чтобы он помогал неизменно дядюшке Кесе. Если длань райкома будет надо мною, то я и в свои преклонные годы переверну землю вокруг оси!.. Заклинаю тебя жизнью прекрасноликих Мамиша и Гюлюш, — не жалей слов для заступничества перед мужем.
«Все-таки безбородый — правая рука Субханвердизаде, — подумала упоенная похвалами Афруз-баджи. — Отталкивать его было бы неразумно!»
— И ты уверен, что райком меня послушает? Тот всплеснул руками, трясясь тощим телом.
— Хотел бы я посмотреть на того мужчину, какой тебя бы ослушался, добродетельная!..
Афруз-баджи сияла, как начищенный самовар.
— Да стану жертвенным даром детям твоим! — наседал Кеса, видя, что дело-то выгорает. — Да перейдут на меня все их недуги!.. Считай, что я умер, но сделай милость, не оставь труп мой без погребения!
— Ох, старик, метко ты стреляешь и ловко прячешь свой самопал, подозрительно протянула хозяйка и махнула в полнейшем изнеможении рукою. Ладно, приходи к обеду!
…Мадат, вернувшись поздно из райкома, долго обедал, не расставаясь по привычке с книгой, но если раньше жена сердилась, что он не оказывает внимания ее кулинарному искусству и пренебрегает самыми лакомыми кушаньями, то на сей раз Афруз-баджи промолчала.
А на терраске томился в ожидании Кеса, серый, словно пепел в давно погасшем очаге.
Наконец, подав супругу стакан крепко заваренного душистого чая, Афруз решила, что срок настал, и впустила в комнату раболепно согнувшегося Кесу.
— У него просьба к райкому партии, — объяснила хозяйка. — С утра молил и просил, чтобы я разрешила ему поговорить с тобою, ай, Мадат. Видно, горе стряслось у бедняги.
Мадат опустил книгу на скатерку и с любопытством посмотрел на вошедшего.
— Может, Кеса хочет бросить звонарство? Попом надоело быть? А колокол сдать в утильсырье?.. Вполне одобряю.
— Ай, товарищ Мадат, вам бы все смеяться, — пролепетал Кеса, — а надо мной действительно нависла смертельная опасность! Должен сказать, что я, представитель всей бедноты, всех неимущих района, своей киблой[31] всегда считал райком и спал лицом к кибле — к райкому! А почему? Да потому, что без райкома в горах скала на скале не удержится!
— В добрый час, Кеса, да в чем же твое горе? — нетерпеливо сдвинул брови Мадат.
— Проклятье злу!.. — выпалил Кеса. — Я ведь тоже не дохлый осел, являюсь членом месткома, активистом профсоюза и понимаю, что нельзя в наше время клеветать на честных советских людей!..
— Конечно, конечно… — Мадата уже начали раздражать эти таинственные намеки. — Да ты поближе к сути.
— Куда ближе, товарищ райком! — воскликнул Кеса. — Правда, я не коммунист, но веду себя по-большевистски и много крови испортил кулачеству. А почему? Да потому, что они неделями толкались у исполкома, хотели ворваться в советское учреждение, а я их не допускал к столу, накрытому кумачовым полотнищем. Зато перед бедняком, босым, нагим, распахивал широко двери, — проходи, дружище, в советскую канцелярию!.. Да, товарищ, мое сердце — советское сердце. Как часто я сам звонил по телефону в финотдел и просил: «Ради бога, не разводите волокиты, не гоняйте такого-то бедняка от стола к столу!..»
