Вскоре осторожно постучали в дверь.
В комнату, почтительно согнувшись, вошел председатель райпотребсоюза Бесират Нейматуллаев. Улыбался он по обычному сладенько, показывая крупные прокуренные зубы.
— Товарищ Гашем, разрешите ей войти?.
— Кому? — Субханвердизаде неизвестно для чего сделал вид, что не понял Нейматуллаева.
— Ей, Матан, товарищ Гашем. Нашей официантке.
— А-а-а… Прошу пожаловать, Матан-ханум.
Матан была статной, пышнотелой, с густыми вьющимися каштановыми волосами; круглый, прикрытый салфеткой поднос, она прочно держала сильными руками.
При ее появлении на лице Субханвердизаде появилось суровое выражение.
Официантке было разрешено лишь донести поднос до обеденного стола в соседней комнате — расставлял судки, кастрюли со всевозможными яствами сам Нейматуллаев. Улыбка, полная преданности, так и порхала по его лицу. Две бутылки коньяку, вытащенные им из брючных карманов, были торжественно поставлены в самом центре стола.
— Не будет ли еще каких-либо приказаний? Я пошлю Матан, мигом слетает!
Субханвердизаде продолжал хмуриться.
— Это ты о чем, Бесират?
— Все, что только пожелает Гашем-гага[6], будет принесено незамедлительно! — И Нейматуллаев поклонился.
— А-а-а… Нет, спасибо. Сколько с меня? — Председатель зашарил по карманам.
— Помилуйте! — Бесират в смущении развел руками. — Валлах[7], да мы в вечном долгу перед таким эмиром![8] — Он подобострастно осклабился.
— Ладно, ладно, в таком случае завтра рассчитаюсь. Нейматуллаев сделал знак девушке, и оба они поспешно удалились, непрерывно оборачиваясь и отвешивая поклоны.
Высокие окна были изнутри закрыты ставнями. Сгустившееся в просторном доме молчание душило Субханвердизаде. Даже маятник стенных часов застыл в неподвижности. Тусклый свет лампы бросал слабые отблески на зеленоватые обои. Сегодня все раздражало Гашема. Заметив серый слой пыли на спинках стульев, он глубоко вздохнул, одну за другой расстегнул пуговицы гимнастерки, снял широкий кожаный пояс.
Даже аромат свежего сочного шашлыка, ударивший в нос, едва он приподнял крышку, не утешил его, как в былые вечера. Обмакнув кусочек дымящегося мяса, в наршараб[9], он положил его в рот, пососал, пожевал… Тоска не проходила — сердце будто в тиски зажало.
Из старенького потертого шкафа достал две рюмки, наполнил их коньяком янтарная капелька скатилась по стеклу, упала на скатерть.
— За твое здоровье, детка Сачлы! — сказал Субханвердизаде, сдвигая рюмки, чокаясь, и ему показалось, что длиннокосая голубоглазая девушка, от смущения не зная, куда глаза девать, приняла рюмку, пригубила. От стыда она опустила голову, а взволнованный Субханвердизаде продолжал растроганно:
— Я так счастлив, что ты здесь, со мною.
И опрокинул рюмку: тотчас горячая волна залила грудь, затуманила глаза.
Но предназначенная девушке рюмка со светло-желтым хмельным напитком оставалась нетронутой.
«Как бы вызвать ее сейчас сюда?» — подумал Субханвердизаде и бросил нетерпеливый взгляд на телефонную трубку, но не поднялся, а трясущейся рукою наклонил бутылку над своей рюмкой.
Он опорожнял рюмку за рюмкой, с жадностью разрывал мелкими выщербленными зубами куски шашлыка и бормотал со все возраставшей страстью:
— Смотри, Сачлы-джан, обижусь, крепко обижусь, если не выпьешь за нашу… дружбу, за любовь!
Обычно на людях Субханвердизаде вел себя осторожно, и не только случайные знакомые, но даже закадычные приятели единодушно клялись, что председатель райисполкома трезвенник. Свой авторитет он оберегал, как зеницу ока, и в гостях и на различных заседаниях не рисковал выступать с пространными речами, а отмалчивался. Если ж приходилось вставить словечко в беседу, то говорил он не спеша, рассудительно, степенно. К выступлениям на многолюдных собраниях Гашем готовился заранее, заучивал речь наизусть, и зачастую ему удавалось сорвать шумные рукоплескания.
В таких случаях редактор районной газеты, вдохновенно покачивая лохматой головою, шептал:
— Золотые словеса! Перлы и алмазы! Это выступление войдет в историю не только района, но и всей республики!
И записывал речь слово в слово, а через день она появлялась на видном месте в очередном номере.
