Кеса поплелся вниз, в приемную, с таким видом, словно шел на плаху.
Тотчас его окружили со всех сторон, зажали, затолкали отчаявшиеся жалобщики.
— Целую неделю хожу, пороги обиваю!
— В Москву надо писать, товарищи, пусть присылают комиссию!
— Да мыслимо ли, чтобы при советской власти творились такие дела?
У дверей началась толкотня, но отважный Кеса, страшась расстаться с тепленьким местом, брыкался, словно испуганный мул, и вопил во все горло:
— Кулаки нападают на советское учреждение! Спасите-е-е!..
Тем временем Субханвердизаде выскользнул из кабинета, бросив на ходу Абишу: «Кажется, захворал, ухожу, присмотри тут за порядком!», и мигом скатился вниз по крутой лестнице, выскочил во двор, шмыгнул в калитку.
— Это ты, безволосый шайтан, во всем виноват!
— Уйди от двери, гнилой скопец!
Оскорбления хлестали неподкупного стража по лицу, словно пощечины.
Вот-вот началась бы потасовка, но появился бледный, с трясущимися тубами Абиш и громко, внятно сказал:
— Товарищ Субханвердизаде…
Просители притихли.
— …покинул вверенное ему учреждение!
Ханум Баладжаева места себе не находила от рвущих душу мук ревности.
Обычно доктор в самую жаркую летнюю пору отправлял свою супругу и детей, недельки на две, на три, на прохладные эйлаги. Но в этом году еще пекло-то не наступило, еще студеными были ночи, а доктор Баладжаев настойчиво, изо дня в день, заводил разговоры о том, что пора семье бы отдохнуть в горном приволье. Ханум сперва не обращала внимания на эти советы, затем прикрикнула на мужа: «Сама знаю!», но призадумалась, а однажды бросила рассеянный взгляд на проходившую по больничному двору Сачлы и ахнула: так вот где кроется тайна-то… Разумеется, нахальная городская девица стала строить глазки доктору, обольщать и очаровывать, а тот, влюбчивый, как все пожилые мужчины, раскис, потерял голову и теперь спешит избавиться от богоданной супруги.
Но эти подозрения надо было проверить, и Ханум пригласила к себе в гости всезнающую Гюлейшу.
Было раннее утро, детвора еще наслаждалась сладким медовым сном, а Ханум, раскрасневшись, тяжело дыша, суетилась, потчевала Гюлейшу пирожками, вареньем, душистым чаем и свистящим шепотком допрашивала:
— Ай, девушка, Гюлейша-джан, заклинаю самим Хазрат Аббасом, разберись-ка в этой путанице!.. Ты дальновидней меня, все слышишь, все видишь. Я ж прикована к кухне, к детям, — шагу ступить некогда. С чего это мой на старости ерепенится, иноходью скачет? А?.. В кралечку, поди, втрескался, если норовит каждого лягнуть, как шалый жеребец?!
И, подсев к столу, облокотившись, поведала, что доктор изо дня в день твердит, что если незамедлительно не отвезти детей на дачу, то зимою их настигнут всевозможные болезни, с коими современная медицина справиться бессильна.
— А я ему, конечно, не перечу: уедем, хоть завтра уедем!.. Увезу сиротинок в самую глухую деревню и на лето, а захочешь — и на зиму, лишь бы тебе было здесь привольно!
Гюлейша поджала плоские губы.
— Что же все это значит, душенька? Раскинь умом!.. — прилипла к гостье Ханум.
Появление Сачлы пришлось Гюлейше явно не по сердцу. Грациозная голубоглазая девушка тотчас затмила в глазах всех юношей городка неуклюжую, похожую на квашню Гюлейшу. Кудрявый Аскер теперь сторонился ее, завидев Гюлейшу, переходил на другую сторону улицы. А ведь когда-то… Даже внимания не обращал на то, что Гюлейша старше его годами. И сам доктор Баладжаев почему-то не улыбался ей при встрече, как раньше.
— Разузнаю, все обязательно разузнаю, ай, Ханум-баджи! — запела польщенная откровенностью хозяйки Гюлейша. — Ох, эти мужчины!.. Мой бросил меня с двумя ребятишками на произвол судьбы, отправился гулять в свое удовольствие, резвиться, словно жеребенок весной. Да-а-а, стоит женщине чуть-чуть постареть, увянуть, как у мужчины леденеет сердце! Это уж завсегда так, не иначе.
— Верно, верно, душенька, справедливы твои слова, — подхватила Ханум Баладжаева, распалившись, будто Гюлейша масла в огонь плеснула. — Пока мой прозябал на незначительных должностях, так пятки мне лизал, а едва возвысился, отрастил себе брюшко — и сразу зазнался! После полуночи проснулся, петухом заливается! Юнец!.. Найти бы мудреца, который урезонил бы бесстыдника: «Ай, Беюк-киши
