Иван Павлович шел на соединение с Аничковым «лавой». Этот чисто восточный способ передвижения заключался в том, что шли, не останавливаясь, шагом, рысью и наметом до тех пор, пока хватало сил у лошадей. Потом отыскивали в степи табун, отбирали в нем лучших лошадей, переседлывали, своих, усталых, пускали в табун, а на свежих гнали дальше.
Переседлавши в предрассветном сумраке, Иван Павлович за ночь сделал восемьдесят верст, спустился в пустыню и около восьми часов в ярком блеске солнца и песков увидал глинобитные стены и низкие длинные постройки с плоскими соломенными, облепленными землей крышами маленького полуразрушенного кишлака у станции Менде-Кара, где, по его расчету, должен был ожидать Аничков.
И действительно, под навесами стояли оседланные лошади, а между ними крепким дневным сном спали казаки. Ружья лежали подле них.
Маленький приземистый казак с винтовкой на плече вытянулся перед Иваном Павловичем.
— Хорунжий Аничков здесь? — спросил у него Иван Павлович.
— У хате, — коротко ответил казак.
— Давно приехали?
— Да часа два как тут, ваше благородие.
— Ну, ребята, — сказал Иван Павлович уже слезшим казакам, — живо чаю, вари себе плов, отдохни мало-мало, после полудня и дальше.
— Понимаем, ваше благородие.
Не прошло и получаса, как на дворе горели костры из саксаула, в нанизанных на прутья котелках кипела вода и варился рис под наблюдением «очередных», лошади жевали сено, а казаки, разметавшись в самых невероятных позах, храпели на все лады «в солкынчике»[57] длинного пустого навеса.
Аничков сидел в хате на соломенной циновке подле низкого, в пол-аршина, квадратного желтого полированного стола, на котором были дунганские лепешки из полусырого теста, круглые низкие фарфоровые чашки без ручек и без блюдечек и два котелка: один — с кипятком, другой — с заваренным чаем.
Против Аничкова, поджав ноги, сидел худой желтый дунганин в грязно-серой длинной рубахе, маленькими косыми глазками поблескивал на офицера и отвечал короткими гортанными звуками. Говорили по-киргизски.
— Ну вот и ты, слава Богу, — сказал Аничков, вставая навстречу Ивану Павловичу.
— Ну как? Что разведали?
— Дело дрянь. Вот, видишь ли, — Аничков достал из полевой сумки испещренную густыми и черными горизонталями карту и разложил ее на столе.
Иван Павлович подсел к столу. Дунганин дул на чашку с чаем, с суеверным страхом косился на карту, но все посматривал на нее и прислушивался к тому, что говорили между собою по-русски офицеры.
— Вот, видишь ли… Дунгане и переселенцы в Зайцевском уверяют, что Зариф уже в Пржевальске или его окрестностях. Если нам идти, как приказано, на Каркару и через почтовый перевал на Пржевальск, все будет кончено. Пехоте… а какая там пехота и сколько — сам знаешь… Местная команда… Разве она за ним угонится! Значит, и Иссык-Кульский монастырь, и Сазановка в его власти. И мы… опять в дураках.
Аничков поднял свое худощавое лицо без бороды и усов, темное от загара, и остро-карими глазами посмотрел на Ивана Павловича.
— Так как же? Другого пути нет.
— Да, нет. А поэтому мало-мало надо считать двести верст.
— Да хоть и лавой идти — меньше двух суток не обернешься.
— А устанут люди как! А ведь настигли — и прямо бой. Зариф-то в Пржевальске лошадей сменит, а мы где!.. У Зарифа глаза везде — ему про нас скажут, а нам никогда.
Иван Павлович поник головой. Выходило, опять впустую. Опять в свиной след попадут, опять победа Зарифа и срам для сибирских казаков.
— Эх, нехорошо, — с досадой проговорил Иван Павлович.
— Что говорить… Плохо. Но смотри, что я надумал. Вот урочище Менде-Кара, где мы, а вот Пржевальск, где Зариф. Ведь сорок верст всего! Каких-нибудь двадцать дюймов по карте, — растопыривая по плану темные пальцы, сказал Аничков.
