Принц был (и это было его второй – дисциплинарной – заслугой) способен на время отказаться от самого важного, что было у него на земле, от «Паппи». Стоило энергично повторить ему команду «Фу!», поднеся ему прямо под нос столь желанный «экстраколбасный» жирный «Паппи», и он якобы с отвращением отворачивал голову, заливая все вокруг слюной. Но все же он никогда не сводил глаз с колбасного пластика. Поскольку знал, что каждый лакомый кусочек, так упорно обозначаемый словом «фу», рано или поздно будет принадлежать ему. Надо только, чтобы кто-нибудь наконец сказал: «На, бери!» И он жадно его проглатывал.
Мы следили за тем, чтобы у Принца был разнообразный рацион. Он получал по очереди «Чаппи» и «Пал», по самой большой имеющейся в продаже банке каждый вечер, а то и две. За отступления от принятого меню он не был нам благодарен. Жадно проглоченные спагетти болоньезе один к одному оказывались потом на ковре гостиной после подозрительных рыгательных звуков. Когда ему исполнилось тринадцать и он вошел в старческий возраст, мы, намучившись покупать, таскать и открывать баночки, попытались перевести его на «Eukanuba», лучшие из витаминизированных печений. Принц один раз сунул нос в свою красную миску с ними, отвернулся – и приступил к бессрочной голодной забастовке. Врач сказал, что это нормально. Мол, через два-три дня самая избалованная собака начинает есть. Через две недели мы смирились и обеспечили Принца его легендарными баночками с желеобразным содержимым.
Принц был сторожевой собакой. По крайней мере, ночью он бодрствовал. Не то чтобы он за кем-нибудь из нас когда-нибудь следил. Его инстинкт защитника выродился в присмотр за собственной миской для еды. У него самого было только два врага: соседский кобель-овчар Люцифер, с которым он устраивал дуэли лаем на лестничной клетке. Второй враг – обитающий внутри квартиры пылесос, который он считал самым опасным зверем, поскольку тот отваживался с грозным рыком проникать в его родную нишу под кухонной лавкой.
Принц был толерантным существом. Чужих он не боялся. Чужих людей он принципиально не облаивал, ведь он их не знал. Он доверял каждому. Он добровольно шел со всяким, кто ему предлагал что-то хорошее («Паппи», прогулку). Взломщикам он дал бы немедленный шанс искупить вину – немного «Фролика» было бы достаточно. После этого воры могли бы спокойно вынести из квартиры все предметы. Без этих мелочей Принц мог бы обойтись. Возможно, он еще и проводил бы воров до дверей, виляя хвостом.
Ночами он не знал покоя. Каждые пять минут он менял позу, крутясь вокруг кроватей своих подносчиков «Паппи». Последовательность всегда была одна и та же: пара шагов, пара вращений вокруг собственной оси – и потом приземление под умиротворенное похрюкивание. После этого мы, полусонные, наслаждались фазой покоя.
Теплыми летними ночами хрюканье исчезало. Вместо него над одной из наших подушек откуда-то тянуло дурным запахом. Проснувшийся поневоле открывал глаза. Принц стоял как закаменелый, нагнувшись к кровати, его голова находилась всего в нескольких сантиметрах от человеческого лица – и решительно тупо таращился в темную пустоту комнаты. Можно было почти подумать, что он собирал в эти бедные событиями ночные моменты все свои душевные силы для того, чтобы сформулировать мысль. Мы пожелали бы ему успехов в этом.
Принц умер. Он был тут. Он выводил нас «на свежий воздух». Он поднимал нам настроение. Он учил нас говорить: «Ну, еще бы!» Он снабжал нас материалом для разговоров. Мы забавлялись за его счет.
Наверное, он был дорогим. Он от рождения требовал ухода. Он был обременителен. Он был навязчив. Он выглядел не лучшим образом. Лучшим было то, что ему можно было все это сказать. От того, что ему все можно было сказать, нам было легче. Под конец, когда он часами беспричинно облаивал книжный стеллаж, мы со всей прямотой спрашивали его: «Принц, когда уже ты сдохнешь?» Никогда бы ни на что подобное нельзя было даже намекнуть прадедушке. А с Принцем этот вопрос проходил. Он не мог его неправильно понять, потому что он не мог его понять в принципе. Он поворачивал голову вбок – и ничего не отвечал. Этот жест был полон нечаянного достоинства. За это мы его гладили. Мы его любили. Мы никогда не хотели, чтобы он умер. Нам его не хватает. Больше никто не лает на книжный стеллаж.
