— Не до вас, друзья. Потом приходите! Несчастье, понимаете…
— Да скажи хоть два слова и беги…
— Затяжной выстрел! Всю прислугу перебило и еще двух москвичей с радио. Один еще жив, а другой помер… — Политрук убежал по аллейке к каземату, а мы, пораженные, застыли на месте.
— Да, значит, не судьба нам была сегодня… А ты, Дима, все торопил, торопил… Пойдем домой, хватит нам па сегодня. Сил нет, как устал… А здесь мы только мешаем людям. Пойдем, Дима.
На пути вниз нам встретилась связистка батареи Фрося. Восемнадцатилетняя девушка — электрик с морзавода ремонтировала электрооборудование на миноносце и вместе с артиллеристами перешла с корабля на батарею Малахова кургана. Здесь была мастером на все руки — и связной, и подносчицей снарядов, и санитаркой. Она поднималась вверх с большой санитарной сумкой через плечо.
— У вас беда, Фрося?
— Да, я отвозила раненых в госпиталь. Двое краснофлотцев по дороге умерло, а один, футболист из Москвы, еще жив. Его тяжело ранило в голову, глаз выбило…
— Постой, постой! Какой футболист? Радиокомментатор из Москвы?
— Да нет же! Говорю — футболист. У него голос такой немного сиплый, я часто слышала его игру в футбол по радио. Он такой чумной — когда забивает гол в ворота, то так кричит «у р-р а-а, ро-ол», что у меня репродуктор на комоде захлебывается. Такой веселый футболист был…
— Да, пожалуй,?ы права — футболист, и зовут его…
— Вспомнила — Вадим Синявский!
— Скажи, Фрося, он выживет?
— Выживет. Спортсмен ведь, закаленный, сильный. Только играть ему будет очень трудно с одним глазом.
Вот тебе и футболист Синявский!
…Наконец, измотанные вдребезги, мы растянулись на своих скрипучих никелированных двухспальных кроватях.
— Может, все-таки дочитаем? — предложил Рымарев. — А то неизвестно, сможем ли завтра.
— Ну давай, маскируй окошко, а я зажгу огарочек.
Завесив окно, Дима скриппул пружинами и затих, положив голову на сложенные руки, а я начал читать:
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: повезло.
Под Рымаревым снова заскрипела кровать, он сел, снял очки и начал их протирать. «Значит, пробрало мужика», — подумал я и закончил последнее четверостишие:
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой.
Просто ты умела ждать,
Как никто другой…
— Ты не будешь возражать, если я вырежу эти стихи и пошлю их матери? — спросил я Диму. — Может, ей от них легче ждать нас с войны. Братишка мой ведь тоже на фронте, краснофлотец. Только не знаю, на каком флоте…
— Посылай, посылай. Мне ведь, ты знаешь, некуда — родители под немцами, а жена с сыном даже не знаю где…
Я тут же под настроение написал письмо, вложил в конверт вместе со стихами. Завтра отвезу прямо на тральщик.
А теперь — спать…
Я погасил огарок свечи, открыл настежь окно, впустил луну. Где-то в небе гудел мотор самолета. Сон никак не приходил. Зато пришли воспоминания: Саратов, Волга, детство…
Дмитрий тоже ворочался и вздыхал.
— Ты чего не спишь?
— Да так… Все думаю, хочу понять, что же это такое — война п все прочее… Вот ты мне скажи: чего стоят человеческий разум, принципы, идеи, когда приходит вот такое — и все рушится?
— Ну нет, я теперь понял, что не только рушится, но и закаляется. И разум, и принципы, и идеи… В общем война — это, конечно, великое противостояние.
Дмитрий притих — лежит, наверное, и думает.
Я лихорадочно перебирал цветные кусочки воспоминаний, ища чего-то самого, самого главного. Только под утро заснул и проспал бы, видно, долго, но Дмитрий разбудил меня веселым возгласом:
— Вставай скорее! Левинсон вернулся, вагон писем привез. Вот держи — одно, два, три… Хватит?
— А где же Левинсон?
— Он срочно повез на флотский командный пункт пакет из Москвы и сейчас вернется. Кстати, я дал ему отправить твое письмо. Оно тут же уйдет самолетом на Большую землю.
Все письма были от матери, двухмесячной давности. Но одно, судя по штемпелю, свежее.
— Вот здорово! Смотри — даже не верится!
В конверте рядом с письмом лежала вырезка из газеты со стихами Константина Симонова «Жди меня» и ноты с музыкой Матвея Блантера.
Яркое теплое солнце освещает город, изрезанный синими бухтами. Ныряя в тоннели, по самому краю скалистого берега мчится, оставляя далеко позади облака белого пара, севастопольский бронепоезд «Железняков» — «Борис Петрович». В боевой рубке — командир бронепоезда инженер-капитан Харченко. Орудия и пулеметы направлены на север. Они готовы по команде капитана тотчас же открыть огонь. Севастопольцы, снимая головные уборы, приветствуют его. Они знают: это «Борис Петрович» пошел «угощать» гитлеровцев.
