— Ты помнишь, неделю тому назад мы снимали его награждение на корабле? Адмирал Октябрьский вручал… А потом он с друзьями шел по Нахимовскому — веселый, счастливый, гордый…
С плотно стиснутыми зубами снимали мы еще одну человеческую трагедию в бесконечной цепи грозных событий войны. День, так неожиданно начавшийся с ночи, обещал быть бесконечно длинным и трудным. Утомленные вчерашней гонкой по Мекензиевым горам, не успевшие отдохнуть за ночь, мы понеслись на газике к Малахову кургану. Его батарея после очередного налета немцев загрохотала над Севастополем, и снаряды со свистом полетели за Мекензиевы горы.
— Не опоздать бы к передаче Синявского…
— Когда там начало, Долинин не сказал?
— Нет.
Перед самым выездом из узкого переулка на Ленинскую улицу Петро остановил машину. Дальше ехать было невозможно. Огромная воронка преграждала путь.
— Щоб им на том свите, гадам, видьма зад засмолыла… Охфицеры, тримайсь! Зараз будэмо йихаты, як рак ходыть, дывыться, шо там…
Мы стали пятиться в гору. Газик сильно тарахтел, дымил и чихал. К тому же сегодня где-то на ухабе отломился глушитель, и мы, полуоглохшие, едва выехали вадом на Соборную площадь. Чихнув еще пару раз и громко выстрелив, мотор заглох.
Петро выскочил ия кабины, открыл капот:
— Пару раз качнем насосом, та й пойидэмо…
Качали все, и не «пару раз». Взмокли, устали, а двигатель даже чихать перестал.
— Петро, как починишь машину, приезжай за нами на Малахов, — сказал я. — А мы с Рымаревым пойдем туда пешком.
— Возьмем одно «Аймо» и кассеты, а то устанем как собаки, — добавил Дмитрий и залез руками в черный перезарядный мешок.
Сокращая расстояние, мы пошли через руины напрямик к вокзалу. Начался артобстрел. Мы привыкли к этим обстрелам и шли довольно спокойно, зная повадки и пунктуальность гитлеровцев: они вели огонь всегда в одно и то же время и по определенным квадратам города. Снаряды рвались в районе Приморского бульвара, Графской пристани, перемещаясь к Минной, но все же нам было не по себе. Часто, обманутые звуковым эффектом отдаленного выстрела немецкого орудия и вслед за ним рева снаряда, летящего, казалось, прямо к нам, мы с Дмитрием крепко обнимали землю. Иногда снаряд перегонял звук выстрела, и выстрел слышался сразу же за разрывом. От таких «шуток акустики» зависела не только наша ориентация под огнем противника, но и жизнь.
Профурчав в воздухе, недалеко от нас упал, выщербив тротуар, большой рваный кусок железа.
— Горячий, собака, как самовар. Грамм на восемьсот… Даст по голове и… — Рымарев снял фуражку и начал приглаживать редкие выгоревшие на солнце волосы, как бы желая убедиться, что голова еще цела.
— Сколько раз говорил тебе: клади голову в стальную каску и носи ее там. Глядишь, и будет сохранена, как редкая реликвия для восторженного потомства.
— Сам носи! — обиженно огрызнулся Дима и нахлобучил фуражку на самые очки. — Пойдем, а то передачу пропустим.
— Подождем еще десять минут — немцы начнут обедать, тогда и двинемся, а Синявского с Малахова только взрывная волна может смыть.
Вскоре артналет прекратился, и мы, пользуясь временным затишьем, зашагали вниз. Не доходя до вокзала, мы снова услышали грозный голос батареи с Малахова кургана.
— Наверное, Вадим начал передачу.
— Жаль, что опоздали.
С короткими промежутками батарея била залпами. Эхо раскатисто грохотало среди руин, и, сливаясь с новым залпом Малахова кургана, вело грозную мелодию боя над осажденным Севастополем.
— Здорово лупят. Красота!
— Сегодня воздух какой-то особенный, гулкий… Хорошо несет и держит звук. Слышишь, как вибрирует и рассыпается канонада…
Вдруг сразу после залпа раздался еще один — не то выстрел, не то взрыв, и канонада прекратилась. Растаяли где-то далеко последние ее отголоски, и наступила тишина.
— Я говорил, что опоздаем. Такую съемку зевнули. И все ты… «Подождем да подождем»…
Дмитрий ворчал почти до самой батареи. Выйдя на повороте из кустов акации, мы увидели, что на верхней орудийной площадке происходит какая-то суматоха. Бегали, суетились матросы, кого-то несли вниз — одного, другого, третьего. К нам навстречу выбежал из блиндажа политрук, бледный, расстроенный:
