Уходили из «хозяйства» полковника Е. И. Жид плова, когда над Итальянским кладбищем засияли яркие звезды и потянулись к ним холодными вспышками ракеты.
В газике мирно похрапывал Прокопенко, а над Севастополем метались, скрещиваясь, светлые мечи прожекторов. Было тихо-тихо, только в стороне Сапун-горы натруженно пел мотор грузовика.
— Охфицеры, тримайсь! — весело гаркнул проснувшийся Петро и тронул машину с места.
Ехали молча. Я думал о том, что каждый клочок земли, по которой я сегодня ходил, напоен русской кровью — еще с той далекой обороны 1854–1855 годов. И о том, что знал о втором наступлении немцев на этом чургунском направлении, и о том, что мне сегодня не повезло — ничего особенного не удалось снять. Не думал, не мог думать, не знал еще, что во время третьего штурма города это направление станет главным и что моим сегодняшним собеседникам — и молодым краснофлотцам, и полковнику Жидилову придется принять на свои плечи всю тяжесть этого наступления…
А пока были будни. Обыкновенные военные будни перемалывали время войны день за днем…
— Эх, черт, какой сон перебил! В Киеве у матери в гостях был, а ты все испортил… — Громко застонала железная с никелированными шариками кровать. Дмитрий перевернулся на другую сторону и затих, пытаясь, видно, вернуть потерянный сон.
В черном окне опрокинула свой ковш Большая Медведица. Где-то далеко тяжело охнули одна за другой две бомбы. Я провалился в сон…
Нас разбудил нарастающий вой — резкий, душераздирающий, какого мы еще никогда не слышали. Вой перешел в ни на что не похожий рев, от которого защемило, завибрировало все внутри. Раздался взрыв. Мне показалось, что гостиница наша покачнулась и сдвинулась с места. Взрывная волна с шумом распахнула окно и сорвала с крючка дверь. Окно на случай бомбежки мы на шпингалет не закрывали, при близких взрывах оно только распахивалось, и стекла оставались целы. Наступила неприятная тишина, звенело в ушах. Где-то на передовой короткими очередями потрескивал пулемет.
— Мне что-то не по себе… одевайся, выйдем на улицу.
— А тебе когда-нибудь бывает по себе? — ворчал Рымарев, натягивая брюки.
Взглянув на потолок, я увидел, что люстра слегка покачивалась. Дмитрии, тоже обратив внимание на люстру, стал протирать очки, будто не веря своим глазам. Наспех одевшись, мы вышли на улицу. В глубине темного провала арки спал в газике Петро.
— Вот это богатырский сон! Неужели он ничего не слышал?
На Северной стороне торопливо залаяли зенитки. Охнули одна за другой несколько бомб. Бледные лучи прожекторов заметались под луной и вдруг все сразу упали на землю. Снова ночь окунулась в тишину.
— Ну, куда? Может, на Графскую? — предложил Рымарев.
Мы бесцельно побрели к Графской.
За светлой колоннадой пристани весело играло осколками луны море.
— Пойдем посидим у воды… Или спать хочешь?
— Да нет! На сердце как-то тревожно… Сам не пойму, что со мной, — отозвался Дмитрий.
— Как там, на новом месте, мама? Уговорили ее сердобольные родственники эвакуироваться на Урал. Сидела бы себе в Москве, разве фашистов пустят туда?
— Тебе что волноваться! А вот мои в Киеве. Трудно даже представить, что там. Может, и в живых-то их нет! — Рымарев снял очки и посмотрел влажными близорукими глазами на луну. Его взгляд без очков был растерянным, безо-ружным, детским… Волнуясь, он всегда протирал очки, даже если они были чистыми. На этот раз ему пришлось протереть и глаза. Я стукнул друга по спине:
— Все будет хорошо. Ты же всегда умел быть железным в трудную минуту и только что меня успокаивал…
На лунной дорожке бухты показался катер. У Павловского мыса темнел силуэт какого-то эсминца.
— С Большой земли, наверное. Может, почту привез, — сказал задумчиво Дмитрий.
Мы стали следить за катером.
Оп подвалил к пирсу, и на берег соскочили несколько командиров. Один из них направился к нам.
— Ба! Кого я вижу! Вы чего тут торчите, писем ждете?
— Долинин? Здорово! Неужели с Большой земли?
— Да… А вы-то, кинохроникеры, такой кадр сейчас упустили. «Юнкере» врезался в угол депо у нас на глазах. Видели?
— Нет, только слышали. Ты надолго?
