.
Дореволюционные историки не были склонны заострять внимание на связях России и Востока. Существовало лишь несколько исключений. В начале XIX в. Карамзин написал, что «Москва же обязана своим величием ханам»941. Он имел в виду, что московские князья заимствовали авторитарную модель управления обществом – сильную централизованную власть, позволившую России достичь таких масштабов, именно из политической традиции монголов. Тезисы о положительном влиянии степных завоевателей оставались исключительно маргинальными относительно исторического мейнстрима как в Москве, так и в Санкт-Петербурге.
Одной из влиятельных фигур, подчеркивавших значительную роль Востока для национального наследия, был Владимир Стасов. Историк, археолог, библиофил, художественный критик и неустанный поборник национальной школы классической музыки, Стасов вызвал раздражение у многих своих соотечественников циклом статей 1868 г., в которых любимые многими «былины» названы всего лишь версиями сказок, сочиненных в Индии и Персии. «Наши богатыри не что иное, как носители разнообразных мифов, легенд и сказок древнего Востока», – делает вывод Стасов942. Он указывает, что вывод о восточных корнях европейских мифов делает на основе работ таких ученых, как германский санскритолог Теодор Бенфей. Однако былины выделяются на общем фоне близостью к оригиналам, в отличие от «Одиссеи», «Песни о Нибелунгах» и даже «Калевалы».
В других произведениях, самым известным из которых было «Русский народный орнамент» 1872 г., Стасов подчеркивал сходство русской и азиатской культуры943. Несмотря на бурные дискуссии вокруг книги «Происхождение русских былин», она принесли автору Демидовскую премию, и постепенно у ее базовых идей появилось достаточно много сторонников944. Выдающийся французский историк архитектуры Эжен-Эммануэль Виолле-ле-Дюк опирался в своей книге о русском искусстве на тезис о том, что «Россия стала одной из лабораторий, где искусства, прошедшие через всю территорию Азии, соединялись для создания промежуточных форм между западным и восточным миром»945.
Стасов был человеком относительно прогрессивных взглядов. Несмотря на страстный патриотизм, его подход к культурному прошлому России был в целом академическим. Но были и те, кто смотрел на Восток более пристрастным взором. Если русские либералы видели политический идеал в западных конституционных демократиях, то консерваторы защищали сходство с азиатскими самодержавными режимами. Одним из самых необычных представителей второй группы был реакционер-мистик Константин Леонтьев. Как и в случае с Титовым тремя десятилетиями ранее, дипломатическая служба в Османской империи пробудила в Леонтьеве страстную любовь к Востоку. В основе этой привязанности лежала прежде всего эстетика. В письме другу он объяснял: «Только разнообразная жизнь Константинополя… Только эта сложная жизнь могла удовлетворить моим нестерпимо сложным потребностям»946. Служба консулом в нескольких балканских городах в 1860-е гг. была не слишком обременительна для Леонтьева. Помимо наслаждения земными радостями бытия, он уделял значительное время сочинительству. Одним из знаковых произведений той поры стал «Египетский голубь» – полуавтобиографическая повесть, декадентская чувственность которой напоминала «Наоборот» Жориса-Карла Гюисманса947.
Духовный кризис начала 1870-х гг. привел к глубоким изменениям в его настроении. Уволившись из Министерства иностранных дел, Леонтьев удалился на длительный период в один из православных монастырей на Афоне. Вернувшись спустя какое-то время в Россию, бо́льшую часть времени он проводил в своем имении вплоть до последних лет жизни, когда постригся монахом в знаменитый монастырь Оптину Пустынь. Его кредо было немудреным: «Побольше вообще азиатского мистицизма и поменьше европейского рассудочного просвещения»948. В эпоху, когда многие русские мыслители подписывались под идеями панславизма – течения, проповедовавшего объединение всех восточноевропейских славян под царским скипетром, Леонтьев выступал за иной курс. Во-первых, его народ имеет мало общего со многими своими славянскими кузенами, уже глубоко отравленными ядом европейского либерализма: «В самом характере русского народа есть очень сильные и важные черты, которые гораздо больше напоминают турок, татар и др. Азиатцев или даже вовсе никого, чем южных и западных славян. У нас больше лени, больше фанатизма, гораздо больше покорности властям, больше распущенности, добродушия, безумной отваги, непостоянства,
