– Иван Степанович, – ответил я искренне, – пока что не знаю, что меня интересует... конкретно. Я хочу взглянуть на общую опись, а там сориентируюсь.
Они тревожно переглянулись. Такой клиент попался явно впервые, и первой мыслью, что высветилась у них на узких лбах с медным отливом, было: опять проверка?:
– Прошу за мной, – сказал полковник осевшим голосом.
Провожатый отступил в кабину лифта, а я побрел за полковником по длинному коридору, а затем между высокими стеллажами. Отличие этих стеллажей было в том, что с их полок обычно смотрят пухлые папки, а сейчас мой взгляд отскакивал, как мячик, от металлической стены, разделенной на квадраты. На каждом квадрате длинный номер, разделенный черточками, только по описи можно понять, что за грязные или страшные тайны хранятся за толстым листом из нержавеющей стали.
Кабинет полковника оказался чуть ли в конце страшноватого забора. За этого время он сумел одеть маску радушного хозяина, радушно улыбался, даже глаза улыбаются, я мог бы в самом деле поверить, что он рад, будь я лет на двадцать моложе... или глуп, как русский интеллигент.
– Вот здесь опись... так сказать, описей. Если вас запустить в главное хранилище, то вам понадобится лет восемьсот, чтобы разобраться хотя бы с передними полками. А их там еще на пару тысяч лет... Садитесь вот за этот стол... Вот эту папочку, пожалуйста. В ней почти пудик весу, но это только генеральная опись...
Понятно, заботится не о моем времени, а чтобы я не лазил бесконтрольно, но мне самому уже хотелось поскорее уйти, а те полки с бумагами показались не слишком, не слишком.
– Компьютеры нужны, – сказал я досадливо. – Сразу бы любую информацию... Вам же самим легче.
– Да, – согласился он, – но вам трудно в это поверить, однако у нас нет денег. Это в кино показывают какие-то операции с заграничными вкладами.
– А что, не грешны?
– Нет, – ответил он с вызовом, и я поверил, что, в самом деле, если даже руки по локти в крови, то чужих денег к этим рукам не прилипло.
– Что же так?
– А вот так. Мы законы не нарушаем.
– Только мало кто знает, – заметил я, – по каким законам вы живете. И работаете.
Он мне тоже не нравился, как и я ему, но с бумажкой президента я не ощущал трепета перед всемогущей ГПУ или НКВД, забыл как зовется теперь.
Он сказал с вызовом и одновременно с гордостью:
– Нас еще академик Цукоров называл элитными частями, которых коррупция не затронула.
– Вас ничто не затронуло, – сказал я, осматриваясь. – Даже так называемая перестройка.
Он скупо улыбнулся:
– Вы бы видели сколько здесь на самом деле хранится улик и записей! Их достаточно было, чтобы пересажать почти всех писателей. Все диссиденты! Но мы этого не делали. Только изредка, чтобы напомнить Западу о нашем контроле над ситуацией.
– Бросьте, – сказал я, морщась.
– Что?
– Бросьте, говорю. В нашей стране даже диссидентство было только для московской элиты. Для сынков высшей власти. Их журили, их предупреждали, им грозили пальчиком, устраивали разносы. В конце-концов те при очередной поездке на Запад оставались там. А мог ли простой рабочий или инженер экономика, ни политика, ни инвестиции... Идея! Нужна мощная идея, которая просто выступить в эфире? Да в моем городе таких просто убивали в подворотнях. Мол, хулиганье шалит. И никакого шума. Все тихо. Это Василий Аксенов или Булат Окуджава, которых я люблю и читаю взахлеб, будучи сынками высших партийных бонз, могли публиковать свои диссидентские вещи и не быть убитыми втихомолку! Остальные же попросту исчезали. Незаметно. Ибо замечают либо исчезновение именитого, либо массовый расстрел. Но власть сделала вывод из хрущевских разоблачений. Неименитых инакомыслящих убивали массово, но порознь. Именно они – герои, а не те, которые сладко ели и мягко спали здесь, ездили на Запад, где тоже сладко ели и мягко спали, а потом и вовсе остались там. А сейчас приезжают поучать нас, сытые и выхоленные. Да, хорошие люди! Но герои не они, а те, лагерники, убитые...
Ничуть не смутившись, он посмотрел мне в глаза ясным чистым взором, развел руками:
– Все-таки жаль, что у нас нет компьютеров. Вы бы сразу увидели, что у нас масса компромата на интеллигенцию, которую мы не использовали.
