(публикация в Вопросах Истории)
Статья д. и. н. Ю. А. Сорокина[3] в очередной раз обращает внимание исторического сообщества к трагически выразительному эпизоду отечественной истории – убийству императора Павла I в марте 1801 года, своеобразно закрывающему 18 век и открывающему грозным предуведомлением век 19.
Увы, она ярко демонстрирует невнятное, межеумочное состояние темы, застрявшей где-то на уровне перехода от обильно повторяющегося хождения по кругу сюжетов и лиц исторической фактологии к порождаемой этим пене историософских обобщений, меньше связанных с фактом и документом, чем с пристрастиями, наполняющими головы авторов. Состояние темы в настоящее время таково, что начитанные дилетанты, например В. Песков, Г. Оболенский вполне сопоставимы с профессиональными исследователями в интересных, но в научном смысле бесплодных блужданиях по приключенческому сюжету.
Избранный автором способ изложения материала: историографический обзор с утверждением основных положений через «авторитет и большинство» уже исходно имеет органический недостаток: он не полагает внесения оригинальной новизны, т. е. только добротный средний уровень обозрения – не исследования – материала. Но как историографический обзор статья критична неполнотой: например, вряд ли стоило уклоняться от работ В. Пескова[4] в частности замечательных по скрупулезной фактологической реконструкции, буквально до минут, событий 11–12 марта. Не в лучшую сторону уводит автора и пристрастие к Н. Эйдельману[5], тень которого не могла не сказаться на общем обозрении предмета рамками и стереотипами 1980-х годов, по-родивших современные гипертрофии, обращающие Павла Первого в едва ли не Петра Великого… без малейших результатов прадеда. И наконец, совершенно недостаточно внимание к источникам, состояние, а особенно обращения с которыми стали поистине недопустимы; и кажется автор не возражает против того, цитируя Б. Глаголина «цареубийство 11 марта старательно похоронено под клеветнический шелест мемуаров»[6], как то не замечая, что при такой оценке доступного корпуса источников он и Глаголин обращают историческую науку в историческую романистику.
Выходя за пределы историографической колеи, т. е. обращаясь к самому историческому действию следует отметить поистине рабское следование профессиональных авторов устоявшейся картине структуры заговора. Центр его П. А. Пален, с неподражаемым искусством приводящий в действие все механизмы интриги: организационные, политические, нравственные; осуществляющий вербовку исполнителей, уговоры вельмож, двора, императорской семьи, и т. т. т.[7]
Вам не кажется, что это чрезмерно для захудалого лифляндского искателя, поднимающегося по ступеням служебных чинов… и обращенного в ничто одним неудовольствием императрицы Марии Федоровны через пару-тройку недель после переворота? Ни в предшествующей, ни в последующей жизни он не явил той сверхчеловеческой дьявольской энергии, предусмотрительности, предприимчивости, что ему приписывают в заговоре; в отличие от Л. Бенигсена, обнаружившего некоторые военные задатки, никак не проявился на боевом поприще, отставленный окончательно в 1812 году за поражение в первом столкновении с французами.
