Залюбуешься золотом цветущих мимоз и бело-розовым миндалем. Новая часть города напомнила ему петербургские пригороды, чем-то Петергоф, чем-то Павловск. «Это близко моему старорежимному сердцу», – говорил он, неся громоздкий чемодан, некогда забытый у них Адамовичем. Ирина Владимировна шла нагруженная сумками и сумочками.
Живописность местности казалась ослепительной. «Очаровательный городок», – вспоминала через десятилетия Одоевцева. Георгий Иванов тоже поддался этому очарованию. Вот он описывает Йер: «Городок, окруженный с трех сторон (четвертая – море) тремя цепями гор. На первой стоят семь замков, отсюда Людовик Святой уходил в крестовый поход. Вторая цепь вся в соснах и дубах. Третья – покрыта снегом. Видны отовсюду сразу все три». Поначалу все ему нравилось – и то, что город малолюдный («совершенная пустыня»), и что никаких туристов (они появятся летом). «Поплавский[37] говорил: «Париж – чудный город, но его портят французы». Так вот нашего Hyeres’a они не портят».
Г.В. Иванов хорошо знал Французскую Ривьеру, бывал в Каннах и в других городах юга Франции. Впервые он попал сюда в пятнадцатилетнем возрасте, когда его привезли зимой в Ниццу поправляться после перенесенного воспаления легких.
Бывая в Ницце в 20-е и 30-е годы ХХ века, он наслаждался солнцем и яркими красками средиземноморского пейзажа, повторяя строки любимого поэта Тютчева:
О, этот Юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Теперь, через тридцать лет, ему приходил на ум лишь конец строфы:
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
Давший ему приют Йер он называл «богомерзким».
Здесь было слишком жарко. Когда они с И.В. Одоевцевой приехали, только-только начинался 1955 год. Была зима, но температура превышала +15 градусов Цельсия. На ярко-синем небе – ни облачка.
В.П. Крейд пишет:
«Никто достоверно не знает, где суждено умереть. Не знал и он, что конечная станция достигнута, вот тут последняя остановка. Приехав в этот дивный уголок Лазурного Берега в департаменте Вар, он представить не мог, да и не стал бы себе представлять, что именно здесь окончит свои дни».
При этом В.Г. Иванов именно в это время написал И.А. Бунину, жившему довольно близко от Йера, в Грассе[38]:
«Здесь так хорошо, что и помирать неохота, хотя, пожалуй, придется».
В.Г. Иванова и И.В. Одоевцеву поместили в приют для престарелых, который размещался на авеню де Бельжик в заново отремонтированной вилле. Некоторые даже говорили, что это не вилла, а бывший дворец. Он стоял в окружении пышного сада с дорожками и клумбами роскошных роз.
По словам В.П. Крейда, приют предназначался «для иностранцев, французов в него не принимали. Кто-то сказал, что этот старческий дом – «для международной интеллигенции». Вроде да, вроде нет – смотря кого называть интеллигенцией».
Георгию Владимировичу шел шестидесятый год, Ирине Владимировне – пятьдесят девятый[39].
Приют поддерживался французским правительством, и большинство его обитателей были «красные испанцы», бежавшие в 1938 году через испано-французскую границу. Они тоже были изгнанники, беженцы и хорошо понимали судьбы русских, не по своей воле оказавшихся здесь.
Жили в доме и русские, но все они были старше Г.В. Иванова.
Окно их комнаты выходило во двор, где росли пальмы. В особо жаркую погоду И.В. Одоевцева уходила туда спать. Г.В. Иванов очень тяжело переносил духоту, и ему было все равно, где спать – во дворе или в раскаленной комнате («Ночь, как Сахара, как ад, горяча»).
Об их жизни в приюте В.П. Крейд пишет следующее:
«На прокорм полагалось восемьсот франков, больше двух долларов, что при тогдашних французских деньгах было неплохо. Особенно после парижского недоедания и легшей чугунным грузом озабоченности, где достать на обед, на лекарства, чем заплатить за гостиничный номер… Лекарства оплачивались отдельно – увы, они были нужны. Изматывало высокое давление, заработанное в годы послевоенного выживания, когда довелось ходить с протянутой рукой. Болезнь, непонятно какая, подтачивала его силы, вселившись в него незадолго до переезда в Йер и не оставив до конца. Если, увлекшись, он задерживался на прогулке дольше обычного, приходилось расплачиваться слабостью и одышкой. Под шум в ушах шли на ум невеселые мысли».
