– Масонский заговор… Особенно евреи…
Печатались? А где? В каком Гиперборее?
…На мутном солнышке покой и благодать,
Они надеются, уже недолго ждать —
Воскреснет твердый знак, вернется ять с фитою
И засияет жизнь эпохой золотою.
Жаловаться на что-то было глупо. Если бы в свое время Г.В. Иванов не уехал из России, сгнил бы где-нибудь на Соловках. Говорят, что ему предлагали принять французское гражданство, однако до конца жизни он так и остался с нансеновским паспортом, то есть с временным удостоверением личности, заменявшим паспорта для лиц без гражданства (апатридов) и беженцев. Они были введены Лигой Наций по инициативе Ф. Нансена (отсюда и название). На вопрос в анкетах, «гражданином какой страны вы являетесь», Г.В. Иванов всегда отвечал: «русский беженец». Он писал:
Паспорт мой сгорел когда-то
В буреломе русских бед.
Он теперь дымок заката,
Шорох леса, лунный свет.
Если бы Г.В. Иванов все же принял французское гражданство, русским бы он не перестал быть, но социальное обеспечение было бы ему гарантировано, не пришлось бы жить в какой-то богадельне. На отказ от предлагаемого гражданства чиновник-француз якобы сказал Георгию Иванову:
– Я вас понимаю и уважаю.
В начале августа 1958 года из Ниццы вновь приехал в Йер Г.В. Адамович. Он был готов к плохим новостям, но стал свидетелем наихудшего. Его друг уже не вставал. Кровяное давление доходило до страшной цифры – 300. Сам писать он уже не мог, сил совсем не осталось.
В своей книге «Сомнения и надежды» Г.В. Адамович написал об этой последней встрече с Г.В. Ивановым:
«Я был у него в Йере, маленьком городке на южном побережье Франции, около Тулона, недели за две – за три до его смерти. Было ясно с первого взгляда, что это конец… Но казалось – конец, который может еще длиться, с перемежающимися улучшениями и ухудшениями, как почти всегда бывает при последних, смертельных болезнях. Конец подлинный, окончательный настал, однако, совсем скоро.
Чем Георгий Иванов был болен? Ответить трудно, и врачи сами отвечали уклончиво и неопределенно. Вполне возможно, что свела его в могилу какая-нибудь скрытая, ускользающая от диагноза болезнь. Но организм его был настолько истощен, что мог он умереть и от убыли жизненных сил, от отсутствия всякого сопротивления недугу, который для другого опасен не был бы. «В светильнике нет больше масла» – по обычному в таких случаях сравнению. Действительно, гореть, светиться – в чисто физическом смысле – было уже нечему. Он говорил с трудом, держался на ногах еще труднее, а худ был так, что сам себя сравнивал с бухенвальдскими снимками. Горестно насмешлив оставался он до последнего дня. Георгий Иванов знал, что умирает. Но ему хотелось жить, по-видимому, страстно хотелось, и в ответ на стереотипно лживые успокоительные уверения: «у тебя совсем неплохой вид», «да ты еще всех нас переживешь» – кто же этих слов не знает? – улыбался доверчиво и, я думаю, без притворства. Вероятно, мелькала у него мысль: «пожалуй, я и в самом деле не безнадежно болен». Но тоскуя об уходящей жизни, он – насколько могу судить – смерти не боялся, хотя бы потому, что смерть была в его представлении абсолютным, абсолютно пустым «ничто», черной дырой. Бояться можно того, что поддается воображению: здесь было одно только отсутствие, пожалуй, даже Отсутствие с большой буквы.
Невольно возникало недоумение: как, этот иссохший, изможденный до неузнаваемости человек – это Георгий Иванов, тот самый Жорж Иванов, которого я знал сорок лет, нет, даже не сорок, а больше, почти полвека».
* * *
Георгий Владимирович Иванов умер утром 27 августа в местной больнице. Перед смертью он оставил записку:
«Благодарю тех, кто мне помогал. Обращаюсь перед смертью ко всем, кто ценил меня как поэта, и прошу об одном. Позаботьтесь о моей жене, Ирине Одоевцевой. Тревога о ее будущем сводит меня с ума. Она была светом и счастьем моей жизни, и я ей бесконечно обязан. Если у меня действительно есть читатели, по-настоящему любящие меня, умоляю их исполнить мою посмертную просьбу и завещаю им судьбу Ирины Одоевцевой. Верю, что мое завещание будет исполнено».
