— Не только, дорогой Бульон. Мне принесли боя, избитого шомполами — денщика Ван-дер-Гехта. Разве такое позволительно?
— Я б его вообще пристрелил. — Бульон загасил окурок в жестянке. — Проворонить хозяина!.. Единственно, почему его не вздёрнули — другого негде взять. Где среди малашиков найдёшь приличного слугу?
— Русские офицеры жестоки. — Ремер в расстройстве окутался облачком дыма.
— Они дьявольские парни! — причмокнул с восторгом Бульон. — Хотя бы мсье Артано — как он раскусил затею с ядом? Приговорил на месте две бутыли — с бедра, плюх-плюх, и вдребезги! А то б сегодня…
Занавесь на входе распахнулась. В палатку вошёл названный Артанов, а с ним верзила Котельников, хмурый и насупленный. Бульон радостно встал навытяжку, приветствуя офицеров.
— Вольно, Бульон. Можете идти. Генрих Карлович, моё почтение.
— Рад видеть вас живыми и здоровыми… Нужна моя помощь?
— Да! — буркнул Анатоль, убедившись, что разведчик их покинул.
Если б не зловещие симптомы, появившиеся после рейда — или раньше, во время попойки?.. — он бы нипочём не обратился к Ремеру. Но пришлось идти на поклон. Куда деться, если в своём рассудке усомнился?
Ремер с полвзгляда определил, кто из них больной. У Анатолия Семёновича вид подавленный, а Кирилл Алексеевич как бы конвоирует приятеля.
«Ну-с, милейший, как ваше лосиное здоровье?.. Под-вело-таки?»
Злорадствовать нехорошо, но порой очень хочется. Особенно имея на своём единоличном попечении без малого роту раненых, больных и разлагающихся заживо.
— На что жалуетесь?
— Зной, пыль, прогулка по зарослям. Генрих Карлович, моего солдата отливают в лазарете. А я просто-напросто измотан! Говорю — сам не пойму что… Кир… Кир посещал психиатрические лекции! Он уверяет, что я занимаюсь иноговорением! Каково, а?
— Ну а сами вы что чувствуете?
— Если искренне — желание помыться, закусить и выспаться.
Зная натуру Котельникова, Ремер заподозрил, что он утаивает нечто, даже упоминать не хочет. Но сам факт, что его привёл Артанов, свидетельствовал о многом. Анатоль серьёзно испуган, раз позволил затолкать себя к врачу в палатку.
— А кроме того?
— Стоит ли упоминать о всяких пустяках? — мялся Котельников.
— Анатоль, здесь Я командир, — твёрдо напомнил Генрих. — Извольте чётко отвечать на спрос. Итак?..
— Это от жары! Как бы абсанс… отсутствие… Нет-нет да накатит. Словно я обмер или заснул наяву. Всё кругом серое, синее, будто в тумане. И я говорю, руками шевелю…
Котельникову было до крайности стыдно, но его страшила возможность вновь оказаться в тумане абсанса.
— Полагаю, это пройдёт! Верно, Генрих Карлович? Отдохну — и пройдёт.
Ремер улыбнулся — быстрой и лукавой, вовсе не свойственной ему улыбкой.
— Может быть, Анатоль… Или нет. Если бы Кир не был так жесток…
Артанов, сам как во сне, потянулся к пистолету. Оружие — словно опора, чтоб сохранить самообладание. Но от наваждения не отстреляешься. Что за дичь? Толя, Сяо, Иевлев — теперь Генрих!.. Почему они по очереди повторяют: «Ты жесток»? У Кира ум смешался. Это невозможно, чтоб все сговорились. Остаётся одно — ты сам повредился умом. Всё происходящее — это твои галлюцинации, наложенные на действительность, как лист папиросной бумаги на рисунок.
«Иевлев прав — отрава была крепче каса! Всех затмила, да ещё как!»
Следом пришла другая мысль:
«Но ведь Генрих не пил с нами на поминках!..»
— Прошу извинить, фрайнт, но я не могу уделить вам должного внимания, — цедил Ремер, поигрывая трубкой. — Меня ждёт пациент… пациенты. Жаль. Всё так ужасно…
— Генрих Карлович, — тихо, с опаской произнёс Кир, — вы… здоровы?
— Что? — как бы недослышав, поднял лицо немец. — Я? Благодарю, вполне.
На просмолённых бечёвках висели давно вынутые глаза. Они походили на инжир, который растят магометане в Томбукту. Покрытый жиром череп держал в зубах кусок копчёной плоти, а глядел он горными камнями-хрусталями. Много, много драгоценного здесь было — естество мужей, пепел чёрных кур, сушёные обезьяны и змеи, посуда из глины, расписанная кровью и желчью.
Под плетёным потолком вился едкий сизый дымок. Огонь угас, багрово рдели угли. Жар светился над ними, озаряя бока кувшинов и бутылей-тыкв. На углях мёртво корчились чёрные стручья, обращаясь в седину летучей гари.
