Паймер находил такую напыщенность смехотворной. Чего ради вся эта показуха? Неужели только из-за того, что тысяцкому выпало сопровождать пожилого человека в рыжем парике?
Каждый раз, когда они приближались к какой-нибудь деревне, Монтранто непременно отправлял вперед всадника, чтобы на главную улицу высыпали любопытные – встречать кавалькаду. Каждый вечер он прилагал усилия к тому, чтобы к вящей славе своей довести до сведения местных жителей важность возложенной на него миссии…
Манеры кавалеристов, входивших в эскорт, также оставляли желать лучшего. Всякий раз, обращаясь к Паймеру или Идальго, они кривили губы в язвительной усмешке. Понемногу герцог начал ощущать себя не посланником, а пленником. Однако теперь он хотя бы был избавлен от встреч с бывшими Акскевлеренами. Ведь ему ни за что не перенести еще одной ночи под одной крышей с кем-либо вроде Чиермы.
Возникла и еще одна серьезная проблема. В последнее время герцогу почему-то стало довольно трудно общаться с Идальго.
При мысли об Избранном у Паймера всякий раз становилось тяжело на сердце. Он перевел взгляд на сидевшего рядом с ним Акскевлерена и принялся украдкой рассматривать его.
Неожиданно старик поразился тому, что, зная Идальго долгие годы, привыкнув к постоянному присутствию рядом с собой Избранного, он не мог мысленно представить себе его лицо – которое, казалось бы, знал лучше, чем свое собственное. Но если от него ускользает внешность Идальго, то что говорить о душе Избранного? Впрочем, разве герцог когда-либо пытался понять своего наперсника?..
Словно почувствовав на себе взгляд Кевлерена, Идальго улыбнулся. Паймер поспешно отвел глаза в сторону, как будто его поймали на том, что он исподтишка любуется чужой невестой.
«Что же он может обо мне думать», – подумал герцог. Поразмыслив, старик пришел к выводу, что не знает, какого мнения Идальго был о нем всю жизнь. Паймеру стало стыдно, что он усомнился в верности своего Избранного. Пять десятков Идальго служил ему верой и правдой, не давая даже малейшего повода усомниться в верности господину. Однако герцога по-прежнему преследовала тревожная мысль, что в свержении Кевлеренов участвовали и Акскевлерены. Это они передали своих друзей в руки заклятых врагов.
Впервые в своей жизни Паймеру стало не по себе от того, что он – Кевлерен.
В отличие от Омеральта, расположенного на высоком плато, Беферен, столица Ривальда, стоял на побережье.
Дорога, по которой следовал кортеж посла Хамилайской империи, пошла под уклон. После залитого солнцем степного плоскогорья путники попали под своды темного хвойного леса, где сквозь густые кроны пробивались лишь редкие солнечные лучи. Воздух в лесу был сырым и холодным. Идальго вытащил из-под сиденья покрывала и предложил одно из них Паймеру. Тот молча принял предложенное, не удостоив слугу даже благодарного кивка. Избранному подумалось, что настроение хозяина сделалось таким же мрачным и холодным, как лес, по которому они ехали.
Идальго догадывался почему, однако не осмелился заговорить об этом с Паймером; подобные темы имел право поднимать в разговоре только герцог. Давняя, выработанная за долгие десятилетия службы привычка проявлять сдержанность не позволяла Избранному заводить разговор о взаимоотношениях с хозяином. Подобное не в обычае Акскевлеренов.
Дорога уводила путешественников все дальше в чащу леса. Идальго изо всех сил напрягал слух, пытаясь услышать пение птиц или жужжание насекомых, однако до него доносились лишь скрип седел да позвякивание оружия.
Вскоре кавалькада выехала на открытое пространство, и дорога, следовавшая вдоль впадавшей в океан реки, сделалась шире и ровнее. Через какое-то время Идальго ощутил запах моря.
Солнце уже коснулось линии горизонта, когда кортеж добрался до окраины Беферена. Местные жители с любопытством разглядывали карету и эскорт. Идальго, в свою очередь, пытливо вглядывался в дома и их обитателей, надеясь увидеть следы обнищания, которое – он был в этом почти уверен – должно было прийти в эти края после свержения Кевлеренов. Акскевлерен прямо-таки жаждал, чтобы ему наконец подвернулся повод сказать хозяину: «Видите, изгнав ваше семейство, этот народ обрек себя на тяжкие страдания».
