Увы, не могли. И лучше всех это объяснил Александр Герцен, основатель вольной русской типографии в Лондоне. Тот самый публицист, что и заложил первый камень в фундамент культа «пяти повешенных».
В своем письме к императору Александру II Герцен пишет:
…попытка 14 декабря, в которой участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России, вовсе не была так безумна, как ее представляют… Им не удалось, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен.
Что было бы, если бы заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь, и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово? Что было бы, если бы, не строясь в каре, они утром всеми силами напали бы на дворцовый караул, еще шаткий и неуверенный тогда… Но заговорщикам 14 декабря хотелось больше, нежели замены одного лица другим… они потому-то и не бросились во дворец и открыто построились на площади, как бы испытывая, с ними ли общественное мнение… Оно было не с ними, и судьба их была решена!
В этом отрывке сказано все. И о том, что, действуя более решительно, декабристы могли бы захватить дворец. И о том, что русский народ оказался не готов к приходу декабристов во власть. Общественное мнение было против, а потому его неизбежно пришлось бы ломать. Иначе говоря, Россию в случае победы декабристов ожидал не парламент, выстроенный по западным образцам, а жесткая и многолетняя военная диктатура.
Немало по этому поводу размышлял и талантливый русский историк Натан Эйдельман. Вслед за Герценом он приходил к выводу, что восставшие могли победить. Но одновременно фактически признавал, что в случае успеха восстания Россию ждала бы большая кровь. Если бы декабристы твердо следовали своим планам, рассуждал историк, «…тогда взяли бы власть, сразу издали бы два закона – о конституции и отмене рабства, – а там пусть будут междоусобицы, диктатуры – истории не повернуть, вся по-другому пойдет!».
Возможно, так бы и случилось, только еще вопрос, насколько украсили бы русскую историю очередные кровавые междоусобицы и диктатура Пестеля – нового Робеспьера. Имя, впрочем, могло быть и иным. Революция необычайно находчива, а потому всегда отыщет в толпе своего героя.
Декабристы предложили русским сделать, казалось бы, вполне логичный шаг: продолжить дело Петра Великого, обогатив страну не только материальным, но и политическим инструментарием Запада. Свой альтернативный проект предложил и новый император. «Для того, чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции… Николай, со своей стороны, поднял хоругвь Православия, Самодержавия и Народности, отделанную на манер прусского штандарта…» – писал Герцен.
Все верно, но за декабристами, «самыми талантливыми, образованными, благородными и блестящими», народ не пошел. Зато с энтузиазмом последовал за николаевской «русско-прусской» хоругвью.
Пенять на то, что Россия – не Запад, конечно, можно, но бесполезно: каждому овощу свое время, поэтому на декабрьском морозе 1825 года демократия в Петербурге расцвести просто не могла.
Даже спустя многие десятилетия, когда и вправду в России повеяло переменами, писатель Мережковский, говоря об отечественных революционерах, все еще с горечью признавал, что они «слишком ранние предтечи слишком медленной весны». Что же было ждать оттепели в декабре 1825 года?
Выбор в ту зиму объективно стоял между двумя диктатурами: николаевской и пестелевской. Царская диктатура была для народа привычнее.
Все остальное – лишь красивая легенда, созданная последователями «культа пяти повешенных».
Секрет николаевской стали: немецкая кровь, русская кормилица и английская няня
«Русский царизм» – точно такое же клише, как «китайские церемонии» или «американский образ жизни». Обычно подобное клише воспринимается как аксиома, не требующая доказательств. Между тем в «русском царизме» столь много иностранных добавок, что национальным продуктом его можно считать лишь с оговорками.
На вершине самодержавной пирамиды подлинно «русского духа» всегда было меньше, чем внизу, а с течением времени он и вовсе на высоте выветрился и являлся в царские палаты лишь изредка, да и то каким-то ряженым гостем. Чтобы понять, о чем идет речь, достаточно взглянуть на декоративные портреты и фотографии российских государей, их жен и детей в старинных русских костюмах. Прусскую принцессу Шарлотту – невесту Николая Павловича – даже представили в первый раз широкой публике не в обычном платье, а сразу в русском сарафане и кокошнике, дабы подчеркнуть ее полное слияние с новыми подданными. Противоестественность всех этих постановочных сцен очевидна.
