Не очень убедительной выглядела в этот период политика Петербурга и в польском вопросе, хотя очередное обострение положения в Польше на фоне проводимых в России реформ царь сумел спрогнозировать верно. Попытки правительства урегулировать кризис политическими методами оказались безуспешными. В результате и это восстание поляков пришлось подавлять силой.
И все же наиболее грозная, а главное, неожиданная для Царя-освободителя проблема возникла не за рубежом, а в двух русских столицах – Петербурге и Москве. Гроза пришла не справа, то есть со стороны консерваторов (здесь логично было ожидать сопротивления начавшимся преобразованиям), а слева, со стороны тех, кто десятилетиями призывал власть к реформам.
Образованная Россия, лишенная при Николае I возможности говорить вообще, при Царе-освободителе заговорила вся разом, громко, бурно, страстно, взахлеб. Временами толково и умно, но нередко и заговариваясь до безумия. Реформы, о которых еще вчера только мечтали как о чем-то недостижимом, теперь многим казались уже недостаточными и неглубокими. Россия как-то сразу наполнилась немыслимым количеством разнообразных пророков, преимущественно из числа студентов-недоучек. Причем каждый из них проповедовал не иначе как от лица всей России.
Хуже того, очень скоро пророки ушли в подполье, обзавелись оружием и начали охоту на царя-реформатора. А тыловой базой террористов стал Запад, который либо просто не понимал происходящего в России, либо целенаправленно работал на ее ослабление.
В советские времена в Москве вышли две книги с характерными для той поры названиями: «Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма» и «Царизм под судом прогрессивной общественности», где предпринималась попытка доказать правомочность революционного террора. Упрек к террористам из организации «Народная воля» у автора книг Николая Троицкого нашелся лишь один и вполне предсказуемый: недопонимание народовольцами исторической правоты основных догматов марксизма.
О том, чего стоило России «безумство храбрых», речь в книгах, естественно, не идет. Как нет там и расшифровки блистательного термина «прогрессивная общественность». Придется сделать пояснения нам. В широком смысле слова в советские времена под этим термином подразумевались все те, кто солидаризовался с внешней и внутренней политикой СССР, а в дореволюционные – просто оппозиция правящему режиму. То, что в царской России власть может быть только реакционной, а оппозиция, наоборот, только прогрессивной, принималось за аксиому.
Между тем, отчасти справедливо критикуя царизм времен Александра II, «прогрессивная общественность» на самом деле оказалась неспособной предложить России свою собственную позитивную, а главное, бескровную альтернативу, в полной мере учитывающую непростые российские реалии. Оппозиция просто требовала от власти всего и сразу.
К тому же в головах русских оппозиционеров царил тогда немалый хаос, где причудливо сочетались смутные воспоминания о Вольтере и русском масонстве, поверхностное знание западного парламентаризма и молитвы славянофилов, бархатные лоскутки христианского гуманизма и битое стекло анархизма, зачатки социализма и антиправительственные филиппики из последней статьи Герцена в журнале «Колокол».
Весь этот причудливый идейный винегрет в сознании русской интеллигенции вряд ли можно считать полноценной политической позицией. Этого запаса вполне хватало, чтобы устроить на лекции в университете какому-нибудь лояльному власти профессору обструкцию в виде «кошачьего концерта» (слушатели дружно начинали шуметь и мяукать в аудитории), но было мало, чтобы предложить свою программу выхода из кризиса или хотя бы осознать всю опасность для России рецептов, предлагаемых радикалами.
Один из крупных российских государственных деятелей той поры Николай Милютин, принадлежавший к группе так называемых «либеральных бюрократов» (фактический руководитель всей работы по освобождению крестьян), узнав об очередных беспорядках в студенческой среде, писал в 1861 году из-за границы своему брату, военному министру Дмитрию Милютину:
