— Пока ничего, Софья Маркеловна. Прикидываю, собираю… И не знаю еще, получится ли что-нибудь.
— Надо, чтобы получилось, — внушает она. — Должно получиться.
Очень осторожно говорю о том, что книга, если она все-таки получится, не будет строго документальной, что неизбежно кое-что привнесется, а что-то опустится, что, наконец, — во избежание каких-либо нареканий, — даже действующие лица, вероятней всего, будут названы по-другому. И, оказывается, — путаясь в оговорках, — зря осторожничаю: Софья Маркеловна отлично все понимает, в знак согласия наклоняет пышную серебряную голову.
— Это уж вам видней, голубчик… Кому надо, и так узнают. Как бы вы их не перекрестили. А остальным другое надо: что был такой человек на земле — Сергей Николаевич. — Софья Маркеловна хмурится — не нравится ей это слово, был, — твердо поправляется: — И — есть… Я вот тут подумала: на ноги-то меня — опять же с его помощью подняли. Уход, забота, дежурства эти — все ведь от него. Значит, есть он, верно?
— Верно, Софья Маркеловна, — соглашаюсь я, испытывая явное облегчение оттого, что получил от старейшины добро, и с удовольствием сообщаю: — Воспользовался вашим советом — познакомился с Савиными, с Людой и Михаилом. Хорошие ребята, — так что спасибо большое.
— У Миши неплохой голос был. В одно время он у меня в хоре пел, — строговато, словно проставляя оценки, говорит Софья Маркеловна. — А Люда — нет, не певунья. У нее другое — душа пела. Эдакий живчик.
— Она и теперь, по-моему, такая.
— Не знаю, почему ребятишки сейчас музыкальнее стали. Голосистее. На спевках, на репетициях — очень заметно.
— А вы, значит, ходите на них?
— Конечно, голубчик. Музыкальный руководитель — молоденькая. Когда что и посоветовать надо. Сама ко мне частенько забегает. У нас ведь теперь — струнный оркестр и духовой. И хоровой кружок. Вон всего сколько!
Повздыхав — оттого ли, что все это уже — без нее, или, наоборот, оттого, что хлопот ей до сих пор достает, Софья Маркеловна возвращается к Савиным:
— Рассказали они вам что-нибудь — про Сергея Николаевича?
— Ну, как же! И много интересного.
Опуская подробности, говорю о том, как однажды, во время своего дежурства, Орлов отпустил их ночью гулять, — Софья Маркеловна слушает с любопытством, удивившись, что не знала об этом, и не удивляясь, что поступил так Сергей Николаевич.
— Очень на него похоже, очень.
Отказавшись от моих услуг, она уносит на кухню пустые чашки, возвращается оттуда с полотенцем, смахивает со скатерти в ладонь несуществующие крошки — не от хозяйского тщания, а по рассеянности глубоко задумавшегося или что-то решающего человека. Потом, остановившись посредине комнаты, открыто — при мне впервые — смотрит на портрет поручика, и, когда переводит взгляд на меня, осунувшиеся рыхловатые ее щеки розовеют.
— Ценю вашу деликатность, голубчик, — говорит она, и огромные глаза ее в эту минуту полны такой ясности и проницательности, что я почему-то поспешно отворачиваюсь. — Замечала, что занимает вас этот офицер. Как же, мол, так? Про нашего, про Андрюшу Черняка, каждый раз поминает. А про этого, царского, ни гугу. Так небось?
Рассматривать на льняной скатерти тисненые узоры уже неудобно, — взглянув на Софью Маркеловну, неопределенно отзываюсь:
— Ну, что вы, что вы!..
— Это мой жених — поручик Виталий Викентьевич Гладышев, — ровно и мягко говорит Софья Маркеловна. — Свадьба у нас была назначена, да так никогда и не состоялась…
Постояв у портрета, она садится и рассказывает — по крайней мере, внешне спокойно — о своей давней-предавней любви. История-то, в общем, очень обычна, в годы гражданской войны их случалось множество, — временами начинает казаться, что перечитываю знакомую, порядком подзабытую повесть. Единственное, что пока не понимаю, — какое все это имеет отношение к Сергею Николаевичу Орлову?
Он курил, не закрывая портсигара, папиросу за папиросой, ходил по залу, разгоняя рукой синий душистый дым, и чутко, настороженно прислушивался к приближающейся канонаде.
— Не знаю, Соня, ничего не знаю! — быстро, отрывисто говорам он. — Вижу только, что Россия гибнет. Что надо спасать ее. Я — солдат, принимал присягу.
