— Почему, Софья Маркеловна?
— Ждать нечего было. Нынче одно и то же, завтра — одно и то же. И так — до скончания. Запрягут сызмальства, и тянет, — пока не свалится… Ведь все, голубчик, лучше стало, в тысячу раз лучше! Сейчас один годок лишний прожить, повидать — и то счастье великое.
Осунувшиеся мучнистые щеки Софьи Маркеловны от волнения слабо розовеют; передыхая, она снова вытирает платочком лоб, губы, длинными белыми пальцами дотрагивается до упругих серебряных завитков на виске. Смотрю на нее, соглашаясь с каждым ее словом, и веселые злые мысли лезут в голову. Мало ли еще между нами болтается всяких нытиков и скептиков, зеленых и великовозрастных — ноющих по каждому мелкому поводу, эрудированно сомневающихся, надо ли жить так, как живем мы, — взахлеб, чтобы брюки трещали в шагу! И — одинаково не ценящие всего того, чем их одарило время. Привести бы их сюда, посадить возле этой восьмидесятилетней старухи — умеющей сравнивать и имеющей право сравнивать, — чтобы они, устыдясь, позавидовали ее душевной ясности, поучились ее пониманию действительности и драгоценному умению жить!..
— Вот вы сейчас наших девчоночек видели, — говорит Софья Маркеловна. — Нарядные?
— Нарядные. Правда, все трое — в одинаковом.
— Это уж они так сами, — смеется Софья Маркеловна. — Зато ведь — посмотреть приятно. Маечки, трусики — все доброе, чистенькое. А ведь они, голубчик, — сироты, детдомовские. По-прежнему говоря — из приюта! Прежде детишек так одевали? Да что вы!.. Ну, таких, как я, допустим, — наряжали. Это было. Но чтобы — всех, подряд, да пуще того — без отца, без матери? Быть не могло. А ведь есть еще поважнее, чем все эти юбочки, туфельки. Люди-то из них какие растут! Образованные, умные, душевные. Вот что всего дороже.
Полушутливый рассказ о хворобе оборачивается вдруг серьезным разговором. Некоторое время Софья Маркеловна молчит, словно прислушивается к отголоскам своих же таких значительных слов; подтыкает, устав лежать, подушки.
— О чем я вас попрошу, голубчик… Пока я тут прихорашиваюсь, скипятите чайку, а? Попьем по старой памяти. А то от речей во рту сухо.
— С удовольствием, Софья Маркеловна!
— Вода горячая — подогреть только. Чай — в коробке, — инструктирует она вслед. — Сначала обдайте и слейте. А уж потом заваривайте.
Исполняю все в лучшем виде, осторожно вношу горячие чашки.
К удивлению моему, Софья Маркеловна уже на ногах; когда я вхожу, она стоит перед портретом поручика и тут же быстро отворачивается от него. Шторы на окне немного раздвинуты, в ярком солнечном потоке ее голубой, до полу халат с атласными отворотами и обшлагами блестит, переливается; вся она, даже осунувшаяся, — высокая, седая, выглядит осанисто, величественно.
— Да зачем же вы встали?
— Полно вам! — добродушно попрекает она. — Вечером я уж на крылечко выхожу, во двор. Моционы делаю. Врачи велели. Это меня девчонки на тахту загнали — как прибираться начали.
Впервые за наше знакомство, — конечно же, случайно, — сидим за столом, поменявшись местами; Софья Маркеловна слева — напротив портрета веселого чубатого летчика Андрея Черняка; я — справа, получив возможность беспрепятственно рассматривать их благородие, загадочного господина поручика. Почему-то, кстати, он не кажется сегодня ни заносчивым, ни высокомерным, как почему-то не вызывают у меня былых эмоций его короткие, пробритые над губой усики: по этой части нынешние наши пижоны фору ему дадут! И вообще: какое он уже — их благородие? В лучшем случае — глубокий старик, постарше Софьи Маркеловны, а скорее всего — и праху-то от него не осталось. Как в песне нашей далекой комсомольской юности: «На Дону и Замостье тлеют белые кости…»
Некоторые изъяны в моем технологическом процессе заварки чая все-таки находятся, но проверяющая сторона сегодня милостива.
— Ничего, научитесь, — успокаивает Софья Маркеловна, откушав половину чашки, и смеется: — В старости, голубчик, с мартышкой два греха случается: и глазами слабнет, и язычок лишку распускает. Как я нынче. Все про себя да про себя. А ваши-то дела как? Написали что?
Огромные, ясно голубеющие глаза старушки смотрят с живым интересом, пытливо и, пожалуй, требовательно, — покаянно вздыхаю.
