Второй раз, принеся редактору горячие извинения, я выехал в Прошкино с меньшими удобствами — не на «Волге», а в кабине попутной машины, хотя по-прежнему и с командировкой редакции. Серафима Андреевна Глинкина встретила меня все так же радушно — разве что в первую секунду в ее проницательных глазах мелькнуло выражение недоумения, тут же, впрочем, смытое умной и вежливой улыбкой; с пониманием отнеслась к моим довольно-таки бессвязным объяснениям, что мне еще раз нужно побывать в школе и пообщаться. Она охотно показывала мне физический и химический кабинеты, стерильно чистые и отлично оборудованные, мельком упомянув, какие редкие приборы для них удалось недавно добыть; заглядывала вместе со мной на уроки — навстречу легкому ветерку, проходившему по классам, от бесшумно откидываемых крышек парт и дружно поднимающихся учеников; с гордостью показывала многочисленные дипломы и кубки на специальном стенде, завоеванные спортсменами школы; наконец, провела на следующий день заседание педагогического совета, энергично пристукивая по директорскому столу крепким кулачком — невысокая, собранная, с гладко причесанными темными волосами, в темном платье с белым воротничком, с маленькими, плотно сжатыми губами и проницательными, под крутым разлетом бровей глазами, взгляд которых действовал как дирижерская палочка… «Ну, что тебе в ней не нравится? — допытывался я сам у себя, уныло возвращаясь домой и уже понимая, что снова ничего путного не напишу. — Гордость, с которой она показывает школу? Это ее кровное дело, и школа действительно хорошая. Вот этот ветерок почтительности, что проносится по классу, когда директриса входит? Этот же ветерок красноречиво свидетельствует и о дисциплине, об уважении к старшим. Тогда, может быть, педсовет, какой-то уж очень подчеркнуто деловитый, умело раздирижированный? Будто тебе самому не осточертели длинные и нудные заседания, которыми мы злоупотребляем и на которых сами же, страдая, давимся от зевоты. На таких бы заседаниях председателем ее, Глинкину, выбирать надо!..»
С редакцией в этот раз обошлось благополучно — редактор уехал в санаторий, мне не пришлось даже объясняться. Но скверно, что очерк ждали в школе и, хуже того, ждала его и Глинкина: по самоуверенности и недальновидности своей, при первом знакомстве я сам же и выложил, что собираюсь писать о ней. О чем Серафима Андреевна вскоре и напомнила мне.
Мы столкнулись с ней на областном совещании. В перерыве, только что выйдя из президиума, оживленная, в отлично сшитом синем платье, с университетским ромбиком, — она, разговаривая с секретарем обкома, кивнула мне, в серых проницательных глазах ее мелькнула умная усмешка.
— Ну, где же наш долгожданный очерк?
— Обдумываю, пишу, — пробормотал я, чувствуя себя так, словно меня, немолодого уже дядю, как мальчишку, при всех отодрали за уши.
Уже на следующий день заместитель редактора по телефону напомнил о старом долге, вскользь упомянув, что намекнуло ему об этом высокое начальство; я и сам уже чувствовал, что затянувшаяся эта канитель мешает и работать и жить, и в начале июня, в третий раз, поехал в Прошкино. Без командировки, с пригородным поездом, останавливающимся у каждого телеграфного столба, с твердой решимостью довести дело до конца во что бы то ни стало. Хотя с каждой остановкой решимость моя убывала и убывала…
Началось с того, что Глинкиной на месте не оказалось — уехала в район и вернется вечером. Подосадовав, я одновременно испытал и некоторое облегчение. Может, и к лучшему? Потолкую с людьми без нее — авось какая-нибудь ниточка и потянется.
Секретарь партийной организации школы, преподаватель географии, черноволосый и смуглый, как цыган, удивленно пожал широкими борцовскими плечами.
— Не понимаю, чего вы еще ищите… Энергичный человек, заслуженная. Так и пишите. Год заканчиваем успешно. По сути дела, закончили. Остался последний экзамен у выпускников. Класс сильный, можно не сомневаться.
Говорил он неторопливо, увесисто расставляя слова, уже через несколько минут вежливо отделался от меня.
— Прошу извинить — обещал быть в сельском Совете.
