Родимый край - зеленая моя колыбель - страница 87

День клонился к вечеру, мы все устали, проголодались и пошли к себе в деревню. Перейдя на другой берег Арпы, обернулись, посмотрели назад. На месте помещичьего дома остались лишь вздыбленные камни фундамента да во дворе высились кучи обломков домашней утвари.

— Все! Покончили с пауком-кровопийцей! — сказал Ахмет, смахивая с себя пыль.

Откуда-то взялся Нимджан. Как и всегда, он знал куда больше, чем мы, и, захлебываясь, рассказывал:

— Думаете, как Цызганов смылся? Почуял ведь, старая лиса, что мужики замыслили! Собрал все ценное, сложил в несколько возов и со всей семьей затемно тронулся. Вдруг один батрак схватил переднюю лошадь под уздцы. «Пусти!» — заорал Цызганов, а тот не пускает. «Погоди, говорит, пускай народ соберется!» А Цызганов бах в него из револьвера. Повезло батраку: на волосок от него пуля пролетела. Так и уехали!

Прибежал я домой, запыхался весь. Увидела мама у меня в руках прихваченную в усадьбе дугу и большущую деревянную раму с позолотой, головой покачала:

— Ты что? Будто дитя неразумное…

Только сейчас и разглядел-то я эти вещи… К чему нам рама? Ведь такой большой картины у нас не было и не будет никогда… И на что дуга для запряжки годовалого жеребенка? Был бы жеребенок, дуга бы нашлась… Я в сердцах наподдал ногой по своей «добыче». Вспомнил, что ни Вэли-абы, ни Мухамметджан-джизни ничем не поживились у помещика, и сам на себя рассердился. Хорошо еще, ничего путного не взял!

— Да разве в вещах дело? — проговорил я, успокаиваясь.

— А в чем же?

— В том, что Цызгана прогнали, что землю получили! Знаешь, сколько у нас земли теперь будет?!

К вечеру в деревню нагрянули конные солдаты. Они вначале, размахивая нагайками, носились по улицам из конца в конец.

— Всему мужскому населению собраться на майдане у мечети! — известили офицеры. — Немедленно сдать имущество, награбленное в усадьбе!

Но ни одна душа не откликнулась на этот приказ. Мужики — старые и молодые, здоровые и больные — с вилами, дубинами вышли, встали у ворот.

Офицеры гоняли лошадей, останавливались то тут, то там, кричали до хрипоты, угрожали нагайками. Никто, однако, даже не шевельнулся. Стояли как вкопанные, как изваяния, которых никакая сила не смогла бы стронуть с места.

Когда, казалось, офицеры уже потеряли терпение, у караулки, огласив всю деревню, заиграл горн: тру-руру, тру-руру!..

Боевой тот призыв всполошил людей. Мужики насторожились. Бабы выбежали к ним:

— Что-то будет? Неужто стрелять начнут? Или вешать, громить?

Не успел горн умолкнуть, как рассеявшиеся по деревне конники съехались и умчались прочь. Будто ураганом их сдуло!

Народ высыпал на улицу. Мадьяр встал посредине и в одиночку прокричал «ура».

— Сбежали! Не по зубам, стало быть, пришлось!

— Сковырнули помещика! Пропади он пропадом! Наша теперь земля!

В это время затарахтела телега. К нам подъехал Мухамметджан-джизни, замахал газетой:

— Нет, не только помещикам настал конец, а всей старой жизни! Свобода! Наша теперь власть! Рабоче-крестьянская!

— Теперь уж кончится война! — возликовали солдатки. — Даст бог, все наши возвернутся!

Мы, старые дружки, подрастающие джигиты, пошли гурьбой по улице, оповещая всех о великой радости.

Ахмет словно крылья обрел. Он то пел, то приплясывал.

— Свобода! — повторял он. — Свобода! И земля по всем законам наша!

Солнце село. Погасли последние отблески зари. А вдалеке широкой полосой разлился желтоватый свет, точно повис между небом и землей.

— Казань светится! — сказал Хакимджан.

— Над Москвой небось еще ярче горит небо, а? — задумчиво произнес Ахмет.

Обхватив друг друга за плечи, мы шагали, словно навстречу далекому сиянию. На душе у нас был праздник. Уж одно то, что солдаты не посмели поднять против крестьян оружие, означало, что в России происходят великие перемены, загораются огни новой жизни.

Мы еще представить себе не могли, какой она будет, новая жизнь. И одеты были в старое тряпье и голодны. Но все же счастливы! Зарево далеких огней притягивало нас, что-то сулило и согревало не призрачной, а доброй, верной надеждой.