— Так, сударь мой, опять какой-нибудь хлам принес? — С тех пор как Инни сравнялось сорок, Бернар Роозенбоом единственный из всех категорически отказывался звать его по имени. «Инни. Са me fait rire (Смешно (фр.). ). Это не имя, а кличка. Но Иниго еще смешнее. Некоторые люди думают, что, давая своему дитяти имя знаменитости, заодно обеспечивают его соответствующим талантом. Иниго Винтроп, знаменитый на весь мир архитектор. Революционные проекты Иниго Винтропа в галерее Тейт».
Инни выложил на пустой секретарский стол две вещицы, которые принес с собой.
— Дай взглянуть.
— Сейчас. — Ему не хотелось в присутствии маникюрши выставлять себя на посмешище. «Не стану отрицать, кой-какое чутье у тебя есть, — сказал однажды Бернар, — но ты в лучшем случае дилетант, а точнее, обыкновенный старьевщик».
Инни сел на диванчик и полистал «Файненшл таймс».
— «Боинг» упал, «КЛМ» тоже, да и доллар чувствует себя не Бог весть как, — сказал Бернар, который немножко знал финансовые дела Инни. — Купил бы у меня в прошлом году рисунок Рогмана, не сидел бы теперь с угрюмым видом. Во всяком случае, в убытке не остался бы.
— Не знал, что ты ее читаешь, — сказал Инни, откладывая розовую газету.
— А я и не читаю. Клиент забыл.
— Наверняка приходил купить Аппела [30].
— Я фруктами не торгую [31], — сказал Бернар Роозенбоом. — Покажи-ка госпоже Тениссен свои ноготки и даром получишь от дяди Бернара кругленькую штучку для полировки ногтей.
— Нет, спасибо, я их сам обкусываю.
— Тогда угощайся портвейном.
Инни было здесь хорошо и уютно. Ему нравился шкафчик красного дерева, где стоял портвейн, нравился графин XVII века, резной хрусталь которого под лампой госпожи Тениссен сверкал темно-зелеными искрами. Теперь, когда он стал старше, мысль о деньгах как таковых не слишком его трогала. Деньги, оставаясь только деньгами, сгнивали, лежали где-то и покрывались вонючей плесенью, множились и одновременно теряли силу — процессы роста и болезни, которые досадным образом сводили друг друга на нет, рак, который в большей или меньшей степени поражал всякого, кто имел с ними дело. Здесь, во владениях Бернара, деньги смешивались с более благородной стихией. Это не скользкая ледяная горка для расточителей и трусов, но тихий мир предметов, осененных гением и властью, мир, где место денег было позади знания, любви, собирательства и связанных с этим жертв, и слепоты, и дурости. С закрытыми глазами он как наяву видел перед собою зал, расположенный над конторой приятеля. В высоких шкафах там лежали бесчисленные рисунки — ядро тщательно отобранной коллекции Бернара. Конечно, эти рисунки тоже воплощали в себе деньги, но одновременно и что-то еще, что не прейдет, даже если денежная ценность по каким-либо причинам утратится. А кроме того, здесь была тайная комната, где Бернар держал свое приватное собрание, которое редко кому показывал, оно-то и составляло смысл его жизни, Инни точно знал, хотя сам циник-приятель никогда бы вслух этого не сказал. Сидя на диване, Инни чувствовал безмолвную силу всех этих вещей вокруг, которые таинственным образом устанавливали связь между ним и давно исчезнувшими людьми и временами.
Когда маникюрша ушла, Бернар взял со стола Иннину папку. Молча впился глазами в первый лист. Инни ждал.
— Если б ты хоть чуточку разбирался, сам бы знал, что я держу в руках,
— наконец сказал Бернар.
— Именно потому, что я чуточку разбираюсь, ты и держишь это в руках.
— Браво. И все равно ты не представляешь, что это такое.
— В любом случае я знал, чем это не является.
— Сколько ты заплатил?
— Наверно, слишком мало, судя по тому, как ты оживился. Что же это такое?
— Ну, вещь не слишком оригинальная, но прелестная.
— Прелестная?
— Сивиллы — моя слабость.
— Что это Сивилла, я, слава Богу, разглядел. Читать умею.
— Мальчик-католик знает латынь.
— Совершенно верно. Но кто это?
— Бальдини.
— А-а. — Инни слыхом не слыхал о Бальдини и спрашивал себя, плохо это или нет.
— Вообще-то о Бальдини нам мало что известно, — сказал Бернар. Посредством этого «нам» он воздвиг вокруг себя глобальный конгломерат познаний, причем Инни, естественно, остался за его пределами.
