— Нам тоже, — сказал Инни и в ожидании опять замолчал. Сейчас начнет ехидничать. У друзей одно достоинство — ты их знаешь, поэтому им не так легко тебя обескуражить.
— Вообще-то гравюра тяжеловесная, неуклюжая, — продолжал Бернар. — Беспомощная. Старина Бальдини не из больших мастеров. Но из ранних, что верно, то верно. О нем упоминает Вазари. Представь себе: тень тени Боттичелли.
Инни читал Вазари — надо признать, по совету Бернара, — но не мог припомнить ни слова о Бальдини.
— Бальдини?
— Баччо Бальдини. Тринадцатый век. Почему ты купил эту гравюру?
— Она показалась мне необычной. И «N» так по-детски зачеркнуто, просто прелесть.
Бернар хмыкнул. В грубоватом картуше справа вверху помещался текст, последнее слово которого было REGINA. Но сначала там написали RENGINA, а потом лишнее «N» перечеркнули крестиком вроде тех, какими подписываются люди неграмотные, солидно и решительно.
— I see (Понятно) (англ.). Но что в ней необычного?
Оба устремили взгляд на Ливийскую Сивиллу. Она сидела, окруженная просторным, неловко гравированным одеянием, и как будто читала. Покрывало у нее за спиной раздувалось от ветра, который необъяснимым образом более ничего в изображении словно и не касался. Верхняя часть Сивиллина плаща была изукрашена так богато, что само лицо казалось белым и пустым. Глаза, смотревшие не то сквозь раскрытую на коленях книгу не то поверх ее, придавали этому лицу кроткое, мечтательное выражение. Отрешенность, которой уже без малого пять сотен лет, подумал Инни. Ему представился мертвый голубь. Рисунок голубя способен жить в веках, а сам голубь нет. Такие мысли ничего не значили и все-таки вызывали трепет. Высокопарное слово. Ну, тогда озадачивали.
— Вынашивает зловещее пророчество, — сказал Бернар. — А уши у нее кроличьи, хотя, может, в Ливии так положено.
— Больше похоже на гравюру по дереву, — сказал Инни.
— Ниелло, — отозвался Бернар, а поскольку Инни промолчал, добавил: — Ниелло называют работу по черной эмали. Эта техника оттуда. — И вдруг сказал: — Что ни говори, вещица приятная.
Невзрачную голову украшал цветочный венок, из-под которого струилось покрывало, образуя за спиной диковинную петлю, противоречившую всем законам природы. А поверх венка виднелся маленький, похожий на пирамидку предмет с тремя длинными тонкими листьями или перьями по бокам, отчего Сивилла, поскольку ее собственные, несомненно маленькие и белые, как слоновая кость, ушки прятались под густыми, не по-ливийски светлыми косами, в самом деле напоминала этакого изящного человекокролика.
— Что ж, давай-ка выведем ее на чистую воду, — сказал Бернар. — Пошли наверх. Я — светильник для невежествующего, который ходит во мраке.
Коридоры, возня с ключами. Инни почему-то вдруг вспомнилась девушка.
Бернар достал из шкафа книгу, положил ее перед Инни. «Early Italian engravings from the National Gallery of Art» («Ранние итальянские гравюры из Национальной галереи искусств» (англ.) ). Алфавитный указатель.
Инни полистал и нашел свою Сивиллу. Это наполнило его гордостью, точно гравюра только теперь вправду начала существовать. Глядя на находку с несколько большим уважением, он сказал:
— Значит, она висит в Вашингтоне.
— Висит или нет, я не знаю. У них там много чего можно вывесить. Но она там есть. Прочти-ка все, что здесь написано, хотя нет, это слишком много, книга очень обстоятельная. Я закажу фотокопию, и, когда ты поедешь к Сотби, приложишь ее к гравюре.
— Когда ты поедешь к Сотби, — сказал Инни.
— Тоже не помешает. Если я поеду. — Бернар принес еще одну книгу. — Вот, друг мой, обрати внимание, добрых несколько килограммов любви, ибо сей шедевр составлен из редкостных ингредиентов: бесконечного терпения, огромных знаний и прежде всего любви. Старина Фриц Лухт был очень богат и деньги свои претворял во время, эту квинтэссенцию алхимии. Гляди. Тут все знаки собирателей. Что опять-таки просто замечательно. Ведь наш маленький антиквар кое-что проморгал.
— Что проморгал?
— Что на гравюре есть знак собирателя. Или, по-твоему, это не он? — Бернар указал на странный, крохотный и изящный значок на обороте гравюры. — Любопытно, найдем мы его здесь или нет.
