Не следует забывать и о влиянии христианства, хотя и многократно преувеличенном. Идеальные взаимоотношения, царившие в первых христианских общинах, не знавших различия между бедными и богатыми, значительными и незначительными, свободными и несвободными, постепенно почти сошли на нет в тяжелой борьбе с государством. «Кесарю — кесарево», — говорил сам Христос, и апостолы его многократно выступали с признаниями существующего политического и государственного порядка. Цель христианской любви к ближнему — совершенствование человека, а не социальный переворот. Страданиям на этой земле отводилась подчиненная роль, ибо всякая несправедливость полностью устранялась лишь в потустороннем мире. Церковь не отменила рабства и лишь постепенно и с трудом преодолевала унаследованные от древности предрассудки.
Так, например, епископ Игнатий Антиохийский уже в III в. н. э. писал следующее:
«С рабами и рабынями не обходись высокомерно! Но и они не должны заноситься, но, к чести Господа, и далее оставаться рабами, с тем чтобы получить от Господа лучшую свободу. Не следует им стремиться освободиться за счет общины для того, чтобы не оказаться рабами этого стремления».
Лишь столетием позже, когда группы монахов в Малой Азии и Северной Африке начали принимать беглых рабов, а епископ Феодор Мопсуэстийский (392–428 гг.) потребовал уничтожения рабства, общественные настроения изменились значительным образом.
Однако истинный успех христианской этики связан с движением против рабства в ХГХ в., развернувшимся прежде всего в Северной Америке.
К тому времени Римская империя давно уже прекратила свое существование, а время Спартаков прошло.
Спартак в политике и литературе
Однако люди не забыли о нем. Они помнили о Спартаке и в древности, помнят и сейчас. И хотя среди современников — представителей более высоких слоев общества Спартак пользовался дурной славой, имя его глубоко врезалось в память римлян, и уже поколением позже оно стало нарицательным. Этим именем Марк Антоний назвал молодого Цезаря,[92] вербовавшего солдат, а в устах Цицерона Спартаками были тот же Антоний и Клодий. Вплоть до самого завершения эпохи античности имя фракийского гладиатора и вождя рабов употреблялось довольно часто.
Противники Спартака также довольно часто прославляли его, и прежде всего его смерть, достойную героя. Среди римских историков полководческий талант и боевой дух фракийца по достоинству оценил его современник Саллюстий (87–35 гг. до н. э.), по крайней мере такое впечатление складывается на основании дошедших до нас небольших фрагментов его «Истории». И действительно, достойно удивления то, как Спартак, который в чужой стране мог полагаться лишь на самого себя, сумел, преодолевая все трудности, организовать и вооружить свои отряды и превратить их в боеспособную армию. Саллюстий обращает внимание читателя и на величие души Спартака, когда говорит об усилиях, прилагавшихся им для того, чтобы обуздать бессмысленную жажду уничтожения, которой пылали его приверженцы. Поэтому историк противопоставляет вождя всей массе необузданных и жестоких повстанцев.
В следующем столетии благородство Спартака, запрещавшего своим воинам иметь серебро и золото, превозносил римский писатель Плиний Старший (23–79 гг. н. э.). Вождя рабов он приводил в качестве примера для изнеженных и развращенных римлян, питавших порочную страсть к этим благородным металлам.
В литературе имя Спартака возникло лишь в эпоху Просвещения, когда на пороге Великой французской революции интересы обратились к угнетенным народным массам. Первая поэтическая обработка этого материала вышла из-под пера француза Б. — Ж. Сорэна. В своей трагедии он пытается беспроблемный в общем-то сюжет украсить драматическим, но банальным любовным конфликтом, который герой разрешает в свободолюбивом духе и увенчивает собственной смертью. Драма Сорэна натолкнула сначала Лессинга (в 1770–1775 гг.) и Грилльпарцера (в 1810 г.) на мысли о написании трагедии о Спартаке, но эти планы реализованы не были.
В многочисленных последовавших затем драмах, которые хотя и были завершены, но к сегодняшнему дню оказались совершенно забытыми, Спартак оказывается жертвой своего рода Лернейской гидры — собственного желания освободить рабов, превращающегося в стремление разрушить Рим.
