Лошадь, положив крупную морду на расшатанный стол, накрытый зеленым полотном, не спускает с него тяжелого взгляда.
Две овцы, одна из которых, кажется, стельная. Муха ползает в уголке гнойного глаза.
Попросив прощения за опоздание, Ингмар, как обычно, начинает говорить о том, что, видимо, он один во всем мировом кинематографе проводит читки.
— В театре это обязательное условие. Но я никогда не понимал этой разницы — ведь ответственность лежит на всех, так же, как в фильме.
Крученый рог царапает край стола, сумка сползает со стула. Заднее копыто судорожно лягается, пока он вновь не обретает равновесие.
Ингмар сбрасывает одеяло с потного тела, прислушивается к спокойному дыханию Кэби, лежащей в темноте рядом с ним, и думает, что у него больше нет сил настаивать на съемках и доказывать всем важность этого фильма.
Закрыв глаза, он видит, как стельная овца расшвыривает страницы сценария своими копытами.
— Вы согласны с тем, что уже в самом начале фильма пастор совершенно раздавлен? Да-да, раздавлен. Нет, формально он, конечно, свою работу выполняет прекрасно. Но именно здесь я представил пастором самого себя. Я должен был написать проповедь, прямо как мой отец, мне надо было рассказывать об утешении, но…
Она разгрызла на щепки карандаш и, немного пожевав собственную слюну, кладет бороду на мягкую скатерть и закрывает глаза.
— Может быть, все-таки не «Четыре всадника Апокалипсиса»?[20] — с улыбкой спрашивает Ингмар, обращаясь к другой овце.
В ее грязно-серой шерсти застряли мокрые жухлые листья. Колтуны с засохшей глиной на шерсти, трясущиеся колбаски на ляжках и у хвоста.
Ингмар видит, как он наклоняется, заглядывает в блестящие глаза и пытается объяснить, что связь учительницы и пастора напрочь лишена всякой любви.
Каждая их встреча мучительна.
Это просто уже нелепо.
И вдруг Ингмара осеняет, что она совершенно не понимает его, он замолкает и начинает сначала.
— Со стороны кажется, что их отношения полны любви — когда учительница в одиночестве пишет письмо, — объясняет он.
За приоткрытыми губами видны зубы.
— Но когда пастор, читая письмо, натыкается на эту наивную любовь, которую раньше она скрывала, внутри у него все переворачивается. Понимаешь? Ему просто хочется блевануть на нее.
Полежав немного без сна, глядя на черный выгнутый потолок, он слышит, как Кэби тянется за стаканом воды, стоящим на тумбочке, и пьет.
— Кэби, можно я тебе кое-что скажу? — тихо спрашивает он.
— Что? — бормочет она.
— Ты спишь?
— Сплю, конечно, но…
— Не буду тебе мешать.
Тяжелое дыхание, влажные губы.
— Это что-то важное?
— Нет.
Она садится на кровати:
— Что ты хотел спросить?
— Да так, ничего особенного…
Он молча ищет ее руку, ощупывая пространство в темноте.
— Хочешь, пойдем посидим немного.
— Знаешь, — говорит он, — я и не ждал ничего от отца. Никогда.
— Чего не ждал?
— Как бы это сказать… Я никогда не думал, как он относится к тому, что я делаю, ни когда я снимал фильмы, ни в театре.
— Да плюнь ты на него.
— Знаю, я о нем даже не думаю.
— Тогда в чем дело?
— Просто сейчас я проснулся, — неуверенно говорит он. — И мне показалось, что рядом со мной в постели лежит Эллен, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это не так. Сердце колотилось, как…
— Почему именно Эллен?
На мгновение Ингмар зажмуривается.
— Когда родились близнецы, я из принципа перестал приходить домой, просто не мог. Сказал, что мне надо больше спать, чтобы были силы писать. Тишина и покой, как говорится. Я только догадываюсь, как тяжело ей тогда приходилось — одной с четырьмя детьми. Что ей оставалось подумать? Ведь меня почти никогда не было дома.
— Потому что ты встретил Гун Грут?
— Помню, я решил сказать все, как есть. Приехал после того, как мы не виделись две недели. Она уже легла спать, но так сильно обрадовалась, хотела открыть вино, приготовить еды, но…
Он вздыхает.
— Ее лицо, когда она вдруг почувствовала мое нетерпение, поняла, что я пришел к ней по делу. Понимаешь, Кэби, я не знаю, у меня такое чувство, что я должен к этому вернуться. Этот тяжелый взгляд, когда открылась вся ложь.
Ингмар по-прежнему не видит лица Кэби.
