А. К.: Самая главная неудача — то, что мы не успели взять интервью у Черномырдина.
П. А.: Он бы сказал много правды. У нас с ним были хорошие отношения, мы уже принципиально договорились об интервью, но не успели. Очень жаль.
Э. М.: В 1991-м в правительство пришли люди, которых можно назвать советской научной интеллигенцией, не имевшие опыта госслужбы. Сейчас многие из вас известные бизнесмены, публицисты, общественные деятели. Насколько сильно изменилась за это время ваша система ценностей?
П. А.: Мои идеалы не изменились ни на миллиметр. Я верю ровно в тех же богов, что в 1992-м. У меня изменился жизненный опыт, но идеологические установки те же. Зато изменились технологические представления о том, как можно менять страну. Я на днях нашел стенограмму дискуссий в нашем кругу, которые мы вели накануне прихода в правительство в 1991-м. Там есть любопытный момент — обсуждается возможность авторитарного проведения реформ. Сегодня я значительно меньше верю в возможность авторитарного сценария, тем более в России. Для этого нужен Пиночет, нужна элита, обладающая силой, властью и принципами. В России нет такой группы.
А. К.: У нас есть генералы, только не такие. Я учился в Чили и хорошо изучил опыт Пиночета. Я, кстати, недолго тешил себя иллюзиями, что таким будет Путин.
П. А.: И это не единственная причина. Нужен еще достаточный уровень послушания, уважения к закону — тогда у авторитарного лидера что-то получается. В стране, где не исполняется любой закон, только демократические процедуры дают шанс на изменения. В ином случае приходится винтить головы, чтобы что-то заработало, чтобы население подчинилось лидеру. А для нас это опасный путь, потому что он ведет к большой крови. К тому же авторитаризм создает массу соблазнов. Если посмотреть на зарубежную историю, то все успешные опыты авторитарных модернизаций уместятся на пальцах одной руки — Южная Корея, Сингапур — Ли Куан Ю, Пиночет, в какой-то степени Ататюрк. Зато коррупционных или кровавых сценариев — бесконечное множество.
Э. М.: Вы хорошо помните время прихода в правительство? Насколько значимы эти воспоминания?
П. А.: 1992 год — одно из самых ярких воспоминаний моей жизни. Когда мы пришли в правительство, то попали в совсем другую среду. Это был нелегкий опыт. Мы были далеко не мальчики, вполне зрелые люди, но масштаб задач и острота впечатлений, конечно же, не сравнятся ни с чем другим.
А. К.: У меня не было такого рывка, как у Петра, который из ученого превратился в министра. Я в 1990-м стал председателем райисполкома в Ленинграде. Мне тогда было 29 лет. Все, что происходило со мной позже, было частью карьеры и имело какую-то внутреннюю логику. Глава райисполкома, замначальника управления в мэрии, потом замминистра, потом министр и так постепенно до вице-премьера… Хотя, конечно, и для меня начало 90-х — это годы форсированного взросления, и воспоминания об этом времени до сих пор очень четкие и яркие. А спроси меня, чем отличался 2004-й от 2005-го, — не отвечу.
Э. М.: В ходе интервью вы сделали для себя какие-то открытия?
П. А.: Я открыл много вещей, которые не знал тогда. И еще больше подробностей, которые заставляют по-новому оценить известные мне факты. Я, например, плохо понимал, как в 1991 году формировалось правительство Гайдара. Я только теперь оценил роль, которую играл Геннадий Бурбулис. Все знают, что он делал, будучи де-факто премьер-министром осенью 1991-го и весной 1992 года, но недооценивается его роль в приходе к власти Бориса Ельцина.
Сейчас мы говорим о декабрьских митингах, об оппозиции, и в этом контексте очень интересно взглянуть на его работу. Оппозиция до тех пор не становится властью, пока в ее рядах не появляются люди, которые борются за власть как таковую, а не за идею. Бурбулис был как раз тем человеком, который технологично боролся за власть. Я помню, как он толкал нас, молодых российских министров, на захват командных высот, когда еще было союзное правительство…
Беседы с Нечаевым и Анисимовым помогли нам понять картину того, что было в России в 1991 году, оценить риски голода и хаоса в стране, понять, какого катастрофического сценария нам удалось избежать. Беседы с Козыревым и Бейкером помогли мне понять, насколько уникальной была тогдашняя попытка интегрироваться с Западом и почему она так быстро провалилась. Наши дискуссии с Чубайсом, с Лопухиным позволили оценить роль «советской» элиты, то, как много зависело от людей, от опыта и интересов различных социальных групп. Ведь разница между Россией и странами Восточной Европы заключается прежде всего в качестве элиты. За 70 лет у нас полностью сменился управляющий класс, интеллектуальная элита большей частью интегрировалась с государством, а у них за 40 лет коммунизма сохранилась «контрэлита» — духовенство, обширная антикоммунистическая интеллигенция. В беседе с Чубайсом мы обсуждали, почему мы не стали заниматься политикой. И я еще раз убедился, что это было нашей фундаментальной ошибкой.
