– На все это требуются деньги, – вздыхает мать.
Он накладывает на холст широкими мазками морщины и жилы на щеках и на руках…
– Надо поберечь деньги ради себя, ради своих сил.
Это ее философия. Старой мельничихи, которая только и делала на своем веку, что экономила каждый флорин. А сын, как видно, не очень силен в сложении и вычитании… А что же Саския? Она же должна думать, ей надо быть бережливой.
– И она тоже выговаривает мне, – замечает сын.
– Тут не выговаривать надо, а запрещать. Слышишь, Рембрандт?
Мать тяжело дышит. Ей очень трудно позировать.
– Может, достаточно?
– Еще немного, мама.
Он торопится.
Все та же неведомая сила торопит его…
Лисбет удивляется:
– Какой же это по счету портрет?
– Мамин?
– Да, ее?
– Не считал. За мной еще и ваши портреты…
Мать спрашивает:
– Твоя жена не ждет ребенка?
– А что?
Вот удачный момент: он схватывает блеск ее старческих глаз, увядшие губы и гусиный подбородок…
– Сын мой, кажется, ждет она.
– Это верно, мама. Кто тебе сказал?
– Никто. Я сама знаю.
Адриан мимоходом бросает такую фразу:
– Что там у вас доктора перевелись, что ли?
– Нет, конечно.
– Так зачем же в таком случае одного малыша за другим богу отдавать?
– Он сам берет. Не спрашивает.
Адриан машет рукой и плетется на мельницу.
Старичок – со стены:
– Ты хорошо сделал, что поехал к ней, что порисовал ее. Ведь это же было в последний раз.
– Да, в последний. Она вскоре умерла. Это был еще один удар.
– Я же недаром говорю о всаднике. Под ним конь бледный, и оба они – всадник и конь – беспощадные…
Старичок на кушетке стонет:
– Меня пощади…
А тот, который на стене, хитро улыбается. Он хорошо понимает: всадник не знает пощады.
В голове творится неладное. На память приходят картины прошлого – тоже беспорядочно: некая сила переносит старика на кушетке то в Лейден, то снова на берега Амстела, даты мешаются, то уносят вперед, то вдруг толкают назад. От всего этого голова идет кругом, воздуха недостает, в груди болезненное стеснение. Наверное, доктор Тюлп точно бы определил, что со стариком, будь он сейчас рядом… Кстати, где доктор Тюлп? Его давно не видно, не слышно…
Его долго не было дома. Саския заждалась.
– Я рисовал на катке. – сказал он. – Замерз. Дай согреться. Огонь? Это хорошо. А если и вина?
Саския бледнее обычного. Смотреть на нее тяжело. Неужели и четвертая беременность будет с такими же последствиями, как и все предыдущие?..
– Дурная весть, – глухо говорит она.
Он, кажется, начинает привыкать к ним, дурным вестям.
– Что-нибудь от Баннинга Кока? Отказались от заказа?
– Нет, хуже.
В руках Саския держит бумагу.
– Это письмо от Адриана. Умерла Лисбет.
Рембрандт так и присел, сполз по стене на пол и долго, долго сидел, словно на мельнице в давние времена. Потом встал, встряхнулся.
– Дай вина, Саския.
И долго горбился над бокалом, но так к нему и не притронулся. Потом приказал служанке зажечь свечи, побольше свечей. Почему темно?.. Что это, в самом деле, за скупердяйство такое! Усадил перед собой Саскию. Уж очень муторно было на душе.
– Теперь в Лейдене только Адриан и Антье.
Она кивает.
– Отец, мать, брат, сестра – в земле.
Она кивает.
– Надо еще зажечь. Вон в том углу…
Потом, словно богатырь, которого сбили с ног предательским ударом, он сжимает кулаки, расправляет грудь и кулаком отодвигает в сторону бутылку с вином…
Как было условлено, ровно в девять вечера Рембрандт явился к доктору Тюлпу. Сам же доктор приехал домой незадолго до Рембрандта. Он задержался в порту, где у одного моряка заподозрили чуму. Но, к счастью, все обошлось, просто сильная лихорадка…
Рембрандт от ужина отказался, а от пива – нет. В столовой был полумрак. Тюлп медленно ел кусочки мяса и запивал вином. Он мотался целый день по больным, но особой усталости не чувствовал.
– Привык, – пошутил он и тут же перешел к главной теме – здоровью Саскии.
Доктор считал, что Саския серьезно больна. Легкие явно не в порядке. Верно, воспаления нет, но кровотечения, которые случаются – и довольно часто – при кашле, не предвещают ничего хорошего. Беременность пока что протекает нормально. Но обратил ли внимание господин ван Рейн на цвет ее лица?
