Анне не
терпелось рассказать про письмо, но сначала пришлось подчиниться напору
хозяйского гостеприимства и отведать борща из пышущего жаром чугунка.
— Только из
печи, — весело прощебетала Нина Григорьевна, — где там у вас в столицах такого
поешь? — она утерла вспотевший лоб рукой и, кивнув головой на Анну, сказала
батюшке: — Она ведь как дочь мне, как мать ее в сорок третьем умерла, так мы
вместе и жили, душа в душу. В пятидесятом только и расстались. Я в Саратов
уехала, потом к вам, а Аня дома осталась. Вот так. Ну, она уж большой тогда
была — двадцать годков. Пять лет с тех пор миновало, теперь уж детей пора
нянчить. Замуж-то скоро? И жених, поди, есть?
— Есть, —
кивнула Анна, — вот дождусь… — она хотела сказать "отца", но
вспомнила, что еще не сообщила про письмо. — Простите, я же ничего не
рассказала. Вот… — она достала драгоценный конверт и подняла над головой, —
письмо от папы пришло. Жив он, обещал скоро приехать. Я поэтому и к вам всего
на три денька, для встречи с папой хочу отпуск сберечь.
— Ну вот и
славно, — улыбнулся в бороду отец Прохор, и Анне показалось, что никакая для
него это не новость, что все-то он знает, и что в прошлом году в Ленинграде уже
знал. Рука ее безсильно опустилась на стол, и Нина Григорьевна тут же схватила
конверт.
— Можно? —
спросила она нетерпеливо.
— Да, — Анна
растерянно смотрела на отца Прохора и думала: спросить или нет насчет своей
догадки? Но батюшка опередил.
— Вот какая за
нами сила, — сказал он продолжая улыбаться, — Кто бы из людей смог так помочь?
Только Господь единый. Не зря говорят, что вера и молитва горы передвигает.
Вера и молитва, — повторил он, словно убеждая, что сам тут совершенно не причем.
Анна
почувствовала, что вот-вот расплачется и постаралась быстро переменить тему
разговора. Она рассказала, как трудно приходится верующим в их приходе. Как
вызывали накануне Крещения отца Алексия к уполномоченному и строго наказали
народа в праздник не собирать и никого водой святой не приманивать. А люди все
равно шли и шли: с банками, с бидонами; кто прямо, а кто и тайком.
Нина
Григорьевна переглянулась с батюшкой и весело сообщила:
— А у нас-то
велия радость была! Иордань освящали, после службы колядки пели, а батюшка
стихи духовные читал. Батюшка? — Нина Григорьевна вопросительно посмотрела на
отца Прохора. Тот для вида — мол, недоволен — покачал головой, но тут же начал
протяжно декламировать:
"Развивался
святой лес зеленый
А то не святой
лес был зеленый,
Но была то
свята церковь Софья,
Поют в ней
ангелы шестокрылы;
Пришла к ним
Мария, Святая Дева,
На руках держит
Христа Бога истинна,
Говорят ей
ангелы шестокрылы:
«Ради Бога,
Мария Святая Дева!
Ты поди в тот
сад зеленый,
Нарви Ты
Божьяго Древа,
Поди потом к
Крестителю-Ивану,
Перед ним Ты
поклонися,
Поцелуй Ты
черную землю
И тогда ему
говори Ты:
— Будь мне
кумом ты, Иван-Креститель,
Окрести ты
Христа Бога истинна!
Ясное небо
растворилось,
Черная земля
затряслася,
Как крестили
Христа Бога истинна…"
— Вот так
благозвучно переложили в народе Евангельскую историю, — закончил свое чтение
батюшка, — народу ведь и книги-то не всегда потребны, он веру и знания духовные
в сердце хранит, умом того даже порой не разумея. Но верно хранит и, чуть что,
все припомнит — этого так просто не выколотишь…
Чуть позже к
отцу Прохору приехали какие-то люди, и он ушел в храм, а Анна, вдруг вспомнив,
спросила у Нины Григорьевны:
— А что это за
старик у вас такой? Все допытывался, кто я, да что, чуть прочь не прогнал.
— Старик? —
Нина Григорьевна на мгновение вскинула вверх брови и тут же улыбнулась. — А,
Маркел Афиногенович. Ты не обращай внимание, он поначалу ко всем незнакомым
так. Изломанной судьбы человек. Года полтора уж у нас. Да, и какой он старик?
Ему и сорока то нет еще.
— Как? —
удивилась Анна. — Я подумала за шестьдесят ему, не меньше.
— Я ж говорю,
изломанной судьбы человек, — повторила Нина Григорьевна, — такое пережил, что
не приведи Господь. Фронтовик он, командовал на войне взводом разведки. Чего уж
там у него было, я точно не знаю, но фашистов он много положил. И стрелял их, и
резал, и душил. Все хотел боль свою сердечную заглушить: жена у него с сыном от
бомбежки немецкой погибли. Да где там заглушишь? В такое остервенение впал
человек, так ожесточился, что уж словно зверь какой сделался. Войне конец, а у
него внутри все еще взрывы, да стрельба, все крови душа просит. Метался он
после войны и туда и сюда — нигде покоя нет. Все искал чего-то, да только все
растерял, и себя самого в том числе. Так вот, оказался он однажды на вокзале во
Пскове: с поезда его какого-то ссадили. Несколько дней не ел ничего — грязный,
оборванный, одичалый. Таким и встретил нашего отца Прохора. Тот из Дно приехал,
тетку свою престарелую навещал, шел с вокзала на автобусную станцию и как раз
попался на глаза Маркелу. Батюшка рассказывал, что подошел вдруг к нему дикого
вида оборванец и спрашивает: что, мол, ты за человек? куда идешь? Батюшка:
прохожий, мол, я, домой возвращаюсь. А мужик ему: возьми меня с собой. Батюшка,
догадавшись, что бедняга не совсем в своем уме, стал его ласково утешать, да
возьми и скажи, что, священнослужитель, мол, я, сам от чужого милосердия живу,
куда, мол, мне еще кого-то прокормить? Мужик, как услышал, что перед ним
священник, упал на четвереньки и давай лаять, как настоящий пес, только что не
укусил... Да, вот так наш батюшка почти что гадаринского страдальца встретил.
Струхнул, конечно, какие, мол, мои силы, подумал и заспешил. А Маркел за ним:
до самой автостанции так на четвереньках и бежал. А там отпустило его, упал он
перед батюшкой, ноги его обхватил и давай рыдать: возьми, мол меня, родненький,
с собой; пропаду я, только ты, мол, и можешь помочь, ведь тебя-то я и искал
везде, извелся весь… Почувствовал тогда батюшка, что не лукавит мужик, что за
болью его и страданием — правда, истинное желание духовного исцеления. В общем,
приехали они вдвоем. С тех пор и живет у нас Маркел Афиногенович в строжке
церковной, что напротив нас. Сколько я с ним натерпелась — не пересказать.
