— Спасибо, —
вздохнула Анна, понимая, что дальнейшие разговоры не имеют смысла. Она закинула
за плечо мешок, подняла варежку и зашагала вперед, пытаясь не думать о морозе и
своих безпомощных перед здешними сугробами ботинках…
Отмеривая
шагами первый заснеженный километр, она вспоминала тот прошлогодний снег в
Ленинграде; мороз, легкий и совсем не донимающий; февральское солнце, холодное,
но ослепительно яркое... Они идут по тихой, полупустынной улице — она и отец
Прохор — идут не торопясь, чтобы не нарушать чин и естество задушевной беседы,
и трудно даже предположить, что лишь накануне вечером впервые подошла она к
батюшке под благословение. Сейчас отец Прохор выглядит как рядовой советский
гражданин, ученый-филолог, например, отпустившей для пущей "научной"
солидности бороду по грудь. Подрясник его аккуратно подоткнут под полы пальто,
так что ничто в его внешним облике не свидетельствует о принадлежности к
духовному сословию.
— Посмотри, —
батюшка указывает рукой на уже стряхнувшие с себя снег, но еще словно неживые,
деревья. — Видишь, как замерли они в своем зимнем успении? Они кажутся
мертвыми, но мы-то знаем наверняка, что живы. Так и вся земля спит и ожидает
воскресения. Скоро мы запоем: "Христос Воскресе из мертвых смертию смерть
поправ…" и земля, и деревья, и весь мир воскреснет и оживет вместе с нашим
Спасителем. Это ли не знак, это ли не символ вечности, безсмертия нашего бытия?
Анна слушает
затаив дыхание и благодарит Господа, что послал ее вчера вечером в храм, и что
встретила она там свою бывшую соседку по коммунальной квартире Нину
Григорьевну, приехавшую буквально на несколько дней в Ленинград…
Обнялись,
расцеловались и расплакались. Нет, расплакалась, кажется, лишь она, Анна, а
Нина Григорьевна все больше матерински утешала, да поглаживала по плечу.
Сколько уж лет миновало, а все живо, словно пред глазами: и блокада, и
бомбежки, и студеная вода из Невы… "За маму-то молишься?" — спросила
Нина Григорьевна, а она, всхлипывая, кивнула и перекрестилась. "Мы с
батюшкой нашим приехали, — прошептала Нина Григорьевна, — с отцом Прохором. Ему
Минеи и Октоих нашли в Питере. Заберем — и к себе во Псков: у нас, ужас, как
трудно с богослужебными книгами, все больше от руки переписанное. Старое
погорело, а новых нет. С Божьей помощью только и служим. А батюшка в алтаре с
вашим отцом Алексием. Подожди, познакомлю, чудесный у нас батюшка." И вот
— первое благословение, мягкая батюшкина улыбка, добрый взгляд умных серых глаз
и тихий, проникновенный голос…
— Душа для
вечности, для Бога, но не для смерти. У Бога все живы, — говорит отец Прохор…
Навстречу идет
женщина в черном флотском бушлате, за ней тянутся санки с дровами. Лицо ее
хмурое и безжизненное, и даже солнечные лучи, словно боясь окоченеть, обегают
его стороной. Женщина равнодушно скользит по ним взглядом и медленно уплывает
за их спины.
— Это лишь
кажется, что человек окончательно погиб, что безнадежно высохла его душа, —
продолжает Батюшка, — и из камней Господь в силах создать сынов Авраамовых.
Если оросит Господь живительным дождем благодати, то каждый оживет. Душа
человеческая, она — как река: может и замерзнуть, но обязательно вскроется лед
и сойдет; может и обмелеть, но все равно однажды наполнится водами; может и в
преграду упереться, но преодолеет, зашумит перекатами и в море устремится — к
морю ее путь. И душа к Богу единому устремляется, чтобы ей не мнилось. Это
закон. Вот погоди, и у нас все изменится, встанет на пути своя. Заживем еще: и
церкви откроются, и новые будут ставить, и потянется в храм народ. Буди, буди…
На душе у Анны
спокойно и тепло. Она переполняется уверенностью, что все именно так и есть,
как говорит батюшка и что все так и сбудется. Лишь одна тень остается, хотя и
отдалилась. Одна! Это — отец. С тридцать седьмого, как увели его из дома — лишь
единая весточка и была, но Анна надеялась, что жив — всему вопреки.
— Батюшка, —
волнуясь начинает вдруг она, когда отец Прохор на минуту умолкает, — мне сон
часто снится. Вот вы говорили про реки… И я вижу во сне папу: плывет он на
льдине и машет мне, кричит, а я на берегу, хочу помочь как-нибудь, но не
выходит — в реку лезть страшно, а с берега — как?
