Я должен оправдать этого матроса, которого только что сам придумал. Это немного меня смущает, ведь я признался в любви к идеальному пидору, столь же своеобразному, но совсем другому: к вокзальному пареньку или его двойникам. Белокурые дети с голубыми глазами. Кожа у них белая или даже золотистая, что еще роскошнее. Им тринадцать-пятнадцать лет — в этом возрасте попки маленькие, а пиписька уже большая. Конечно, у них ломается голос; но предположим, что ломается красиво. Конечно, они моются, у них нет прыщей, и они не носят очки. Их лица так просты и миловидны, что я не в силах точно их описать. Но я знаю, что каждый из вас, читающие меня педерасты, любил хотя бы одного из них. Поройтесь в своих воспоминаниях, фотографиях, поищите среди своих романных персонажей красивого паренька, из-за которого у вас вставал или хотелось плакать. Видите его? Отыщите своего блондинчика: у кого их только не было…
Он был еще ребенком с неосмысленным лицом, живым и подвижным, как у младенцев. Взгляните на его губы, которые вы кусали бы так же умело, как заглатывающая куриные яйца лисица. Стисните его тело в объятьях, оно упругое и натянутое, полное сил, вызывающих у вас стон; сладострастно вкусите его девственной плоти и мысленно украсьте ее самой прелестной пиписькой, какую вам хотелось бы ласкать языком или пальцами.
Впрочем, забудьте. Ведь эти пошлости нарушают общественный порядок, это сюсюканье преступно, эти любезности приведут вас на скамью подсудимых — а главное, не хочется посвящать им целую главу.
Лучше уж заниматься любовью кулаком, с партнерами по матрасными пружинам, электрическим проводам, автомобильным запчастям, черепице, бетону, такелажу, доскам, стали, осколкам: вот они, грохочущие и твердые, жесткие на вид, готовые навязать вам новую мораль, достойные того, чтобы с чистым сердцем похоронить постную галантную любовь.
Но, возможно, тут есть еще одна загвоздка. Приятели, которых мы не покупаем и не держим в рабстве, не являемся ни их хозяевами, ни жертвами или, скорее, являемся тем и другим по настроению, изменчивое равновесие сил и желаний. Эти колебания порождают автономию, о коей мы доселе не подозревали. Необходимо восстановить добрую половину самого себя, позабытую половину, стать водяным и при этом воздушным существом, амфибией, как например, летучие рыбы, черепахи, сирены и гиппопотамы. А затем вступить в борьбу с этой свободой.
Матрос говорил очень мало и складно, я же был кругом неуверен. Он сразу все понял: мой взгляд был выразительнее слов — и опля, он уже на крючке. Я стеснялся, ведь он обходился со мной, как с блатным: мне и самому хотелось им быть, но этот неумышленный обман парализовал мою волю.
Пара мокрых, безлюдных, едва освещенных переулков. Двадцать четвертое декабря, люди возвращаются домой рано или бегают по фешенебельным улицам. Закрытые ставни исполосованы желтым светом.
Гостиница была укромная, хоть глаз выколи, наконец добрались до номера. Я нервничал, но повиновался, чтобы не показаться слабоумным. Матрос не спешил, я ему приглянулся, и он остался на всю ночь. Потом спустя много времени я проснулся рядом с ним и наконец понял, что мы потрахались.
Поезд катился по зимней местности, высохшей и утыканной колышками — ни тебе тени, ни укрытия. Небо отяжелело от снега. Ветер плевался ледышками. Я разглядывал пассажиров. Головы сближались, раздвигались, качались, щелкали, раскрывали рты; из них доносился кашель, чмоканье, выпадали красноватые осколки на носовые платки.
Никаких мыслей. Ты, словно смертник, мчишься из одного места в другое, выгадываешь время, чтобы казалось, будто куда-то едешь. Не живешь, а перемещаешься, вернее, тебя перемещают.
Меняя поезда и вокзалы, устремляясь навстречу тому, чего уже давно нет, что, возможно, будет позже в другом месте или находилось здесь минуту назад, или чего не существует вообще, ты перестаешь что-либо замечать или забываешь о том, чего хотел, если не считать поезда, а за ним следующего, коротаешь жизнь в коридоре.
Ведь все поезда похожи друг на друга; это пустынные улицы, кладбища, ветхие кельи, где свистит ветер.
