— Я не хочу тебя терять из-за этого... этой дряни. Послушай... Ну что он для тебя? Давай все сотрем. Его не будет, проблемы не будет...
— И мы поженимся.
— Да. А что не так? Ну, ни тебе, ни мне не найти лучшего варианта. Папа твой, кстати говоря, будет счастлив.
Он зря вспомнил о папе. Тамара сразу рассердилась, кому понравится такая бестактность, сказала, мотнув головой в сторону Егора Кимовича, как бы ускоряя движение и усиливая воздействие слов:
— Ах, папа! Счастлив! Особенно когда я ему расскажу, как ты обходишься с моими друзьями.
Шавкет Хасьянович, отец Тамары, был большим другом скончавшегося несколько лет назад от сердечной недостаточности Кима Николаевича. Тамара родилась поздно, дяде Шавкету было за шестьдесят, никаких недостаточностей в нем не замечалось и не предвиделось. Егор Кимович вспомнил, как летом девяносто восьмого года был у дяди Шавкета в гостях на даче в Белоострове. Они сидели среди кустов смородины, две сосны, смыкаясь кронами, прикрывали уютной тенью крахмальную скатерть стола с большой фарфоровой вазой, полной горячих, только что вынутых из кипящего масла беляшей. Еще были овощи, зелень и холодная бутылка «Столичной» из каких-то старых партийных запасов. Шавкет Хасьянович чокнулся, выпил и сделал то, что у Егора Кимовича никогда бы не получилось: взял крепкими пальцами горячий, пропитанный маслом беляш и съел его, не капнув ни разу на рубаху и брюки. Егор взял беляш вилкой, положил на тарелку и стал жевать, слушая разговор старшего товарища.
— Егорушка! Кушай, пожалуйста. Как беляши?
— Очень вкусно. Спасибо, дядя Шавкет.
— Так что же ты не ешь? Кушай, кушай! Как ты там в Москве питаешься?
— Ну, так, в рестораны хожу.
— Семья нужна. Работающему человеку уход нужен. Раньше это понимали. На таких должностях, как твоя, все были женатые.
— Я женат.
— Ну, что это, женат?! Ты в Москве, она в Ленинграде. Я тебе скажу, Егор, семья рушится, и все падает. Вот тебе тридцать шесть...
— Тридцать восемь.
— Уже тридцать восемь? Да... А детей нет. У меня к твоим годам трое было. Ну? А ты чего? Вон Талиюше тоже двадцать.
— Ей учиться надо, дядя Шавкет.
— Мы тоже учились, Егор. Учились, детей воспитывали и порядок уважали и умели поддерживать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Скажешь: плохой порядок. А я тебе так скажу: может, и плохой. Но лучше какой-то порядок, чем никакого. Вот молодежь говорит, раньше за границу не выпускали. Во-первых, почему не выпускали? Я в Японии был на стажировке, в Швеции работал, много где еще. Ну, ладно. А сейчас? Пускают? И кто ездит? Простой, нормальный работающий человек может поехать? Да откуда у него деньги? Никогда он не поедет. Кто ездил, тот и ездит, только без порядка и без ответственности. Никто не спросит: чего там делал, как честь страны представлял? Вот все эти разговоры с русской мафией и возникают. Раньше подумать о таком было невозможно. Да хуже того. Как газету ни откроешь, опять кого-то убили. И ведь все молодежь гибнет, твои ровесники, следующее поколение. А знаешь, отчего это? От неумения работать. Вот живет такой человек без семьи, без порядка, без тормозов в голове. Сталкивается с проблемой, и сразу за пистолет. Куда это годится? Конкурентов надо использовать, поворачивать в нужную сторону, направлять... А стрелять — это от собственной глупости и неумения решать вопросы. Я тебе скажу, Егор, самому приходилось заниматься проблемами, но таких, как теперь говорят, беспредельщиков не перевариваю. Знаю, что много их, знаю многих, общаюсь, но отвращение возникает.
Егор Кимович сидел, слушал, как ему приходилось сидеть и слушать всякую чушь на многих совещаниях. Он ел противный жирный беляш, глотал по чуть-чуть горькую водку, от которой начинала болеть голова, думал о своем, а о чем, сам не знал, не воспринимал сознанием речи дяди Шавкета, но запоминал все, если не дословно, то очень подробно, со всеми смысловыми и надсмысловыми нюансами.
Сейчас этот текст поступил в сознание для анализа и принятия решения. Егор ответил:
— Не горячись. При чем тут папа? Дело в нас с тобой.
— Как при чем тут папа? Ты что? Кто его вспомнил?
