Там было тепло, тихо, зажатый стенами воздух был неподвижен. Евгений Викторович, пытаясь продолжить ритм движения, щелкнул длинным крючком вешалки о стену, цепляя куртку, открыл дверь, включил свет, подвинул стул, четким движением, будто был военным в казарме, сел и посмотрел вокруг себя и на Тамару. В комнате было много вещей, картин и цветов. Кровать была покрыта шелковой сине-зеленой тканью, под ней была постель, защищенная от пыли. Тамара встала между кроватью и прямоугольным обеденным столом, положила на него сумку, отвела назад плечи, опустила руки и посмотрела на Евгения Викторовича тем же сжатым какой-то сердитой силой взглядом, каким смотрела на него в кафе.
— Ну, так что?
Он обрадовался тому, что Тамара заговорила первой.
— Что?
— Вы зачем меня сюда привезли?
— Слушай, Тамара...
— Ну, слушаю, слушаю.
На ней был обтягивающий синтетический серебристый костюм, какая-то городская вариация горнолыжной одежды. На ногах были красные сапожки на высоких каблуках, исчезавшие под брюками. Тамара расстегнула молнию на куртке. Открылись красный топ, отсутствие лифчика и темный пупок посреди полоски живота. Она сняла куртку, положила на стол, сказала:
— Я слушаю. Так что вы мне скажете?
— Дела нехорошие. Егор знает о нашей связи. Раз. Потом, он мне поручил руководство одной финансовой операцией.
Он запнулся, потому что Тамара наклонилась и стала тянуть вверх замочек молнии на левой штанине. Может быть, это все-таки горнолыжный костюм?
— Я слушаю, слушаю. Ну! Финансовой операцией.
— Понимаешь, я за нее должен получить очень много, исключительно много денег. А все идет хорошо. Уже так крутится, что просто... Значит, месяца через два я все закончу.
Евгений Викторович думал, что будет говорить убедительно и страстно, что Тамара сразу поймет, как все плохо и серьезно, что слова будут возбуждать в них страх и беспомощность, что они сядут вместе, будут бояться и утешать друг друга и, может быть, станут ближе и откровенней. Получилось наоборот. Он слышал, как бы со стороны, чушь, которую нес сначала быстро, потом медленней, потом с запинками. Он понимал, что его попытки предупредить об опасности вдруг начинают звучать страхами идиота, который боится, что его лишат доли при дележке.
Тамара расстегнула наконец молнии. Плотная пуховая ткань разошлась, стали видны красные голенища невысоких сапожек, а брюки получились расклешенными. Она выпрямилась, расстегнула блестящую, стального цвета защелку на поясе, расстегнула молнию, легко сняла брюки и тоже бросила их на стол.
Евгений Викторович понимал, что что-то не так, смотрел, молчал, услышал заданный насмешливым холодным тоном вопрос:
— Ну, я слушаю. Вы все сказали?
Ответил, ясно слыша свои слова и ужасаясь тому, насколько нелеп и жалок их смысл:
— Нет. Ну, что!.. Все же ясно. Через два месяца твой жених имеет человека, который знает слишком много, которому надо отдать несколько миллионов долларов и который к тому же любовник его невесты. Убьют меня, и все тут.
Пока он говорил, Тамара сняла еще чего-то. Евгений Викторович смотрел в пол, потом поднял глаза, и слова последней фразы прозвучали слабым сипением окончательно обалдевшего и заболтавшегося глупого жадины. На ней остались топ, красные сапожки и тоненькие светло-серые чулки, державшиеся на самом верху ног давлением на кожу плотных полос неизвестной синтетики. Она завела руки за спину, слегка расставила ноги, смотрела на него в упор, не улыбаясь, не мигая и не морщась, неожиданно повернулась, пошла к окну — Евгений Викторович попробовал вдохнуть, ничего не получилось — и встала к нему спиной невыносимым силуэтом на фоне крыш, колонн, куполов и влаги серого неба.
— Что это значит — убьют? — спросила она вдруг ставшим задумчивым и чувственным голосом.
— Я не знаю, как объяснить. Как всех убивают. Пулю в голову... Или в сердце...
— Круто... — тихо сказала она.
— Что круто?
— Когда пуля входит в тело. Я хотела бы... Это, наверное, кайф.
— Очень короткий кайф.
— Ну и что? Пусть короткий, зато сразу.
Она топнула каблуком правого сапога о резко скрипнувшую паркетину, по гладкой коже пробежали волны.
