— А я говорю, ты никуда не пойдешь, — сказал Сантьяго, — пока не переоденешься и не смоешь всю эту гадость.
— Что тут такого? — сказала сеньора Соила. — Что-то ты больно суров стал к своей сестричке. Ты же у нас за свободу личности? Пусть сходит в кино.
— Она не в кино отправляется, а на танцы в «Сансет», а в кавалеры взяла этого громилу Пеле Яньеса, — сказал Сантьяго. — Утром я их засек — они сговаривались по телефону.
— В «Сансет», с Яньесом? — переспросил Чиспас. — Этот малый совсем не нашего круга.
— Да нет, просто я люблю литературу, поэтом вовсе не собираюсь быть, — сказал Сантьяго.
— Это правда, Тете? — сказал дон Фермин. — Ты что, с ума сошла?
— Он врет, врет, он все врет! — засверкала глазами, задрожала Тете. — Проклятый кретин, я тебя ненавижу, чтоб тебя черти взяли!
— Я тоже, — сказала Аида. — На педагогическом буду заниматься литературой и испанским.
— Как тебе не стыдно обманывать родителей, гадкая девчонка?! — сказала сеньора Соила. — Как ты смеешь так разговаривать с родным братом? Совсем уж!
— Рановато тебе в такие места шляться, — сказал дон Фермин. — Сегодня, и завтра, и в воскресенье изволь сидеть дома.
— А из Пене твоего я душу вытряхну, — сказал Чиспас. — Ему не жить, папа.
Ну, тут уж Тете зарыдала в голос — будь ты проклят! — опрокинула свою чашку — лучше бы мне умереть! — а сеньора Соила ей: ну-ну-ну, — ябеда поганая! — а сеньора Соила: смотри, ты вся облилась чаем, — чем сплетничать, как старая баба, писал бы лучше свои слюнявые стишки! Выскочила из-за стола и еще раз крикнула про поганые, про слюнявые стишки и что лучше бы ей умереть, чем так жить. Простучала каблучками по ступенькам, шарахнула дверью. Сантьяго помешивал ложечкой в чашке, хотя сахар давно растаял.
— Что я слышу? — улыбнулся дон Фермин. — Ты сочиняешь стихи?
— Он за энциклопедией эту тетрадку прячет, мы с Тете ее всю прочли, — сказал Чиспас. — Стишки про любовь, попадаются и про инков. Чего ты застеснялся, академик? Смотри, папа, что с ним делается?
— Сомневаюсь, что ты их прочел, — сказал Сантьяго. — Ты ведь у нас и букв не знаешь.
— Смотрите, какой грамотей выискался, — сказала сеньора Соила. — Нельзя быть таким чванным, Сантьяго.
— Иди, иди, пиши свои слюнявые стишки, — сказал Чиспас.
— Господи, а ведь мы их отдали в самый лучший коллеж в Лиме. Вот чему их там выучили, — вздохнула сеньора Соила. — Сидят перед нами и ругаются, как ломовики какие-то.
— Почему же ты мне никогда об этом не говорил, сынок? — сказал дон Фермин. — Покажи.
— Не слушай их, папа, — еле выговорил Сантьяго. — Нет у меня никаких стихов, они все врут.
Появилась экзаменационная комиссия, наступила леденящая кровь тишина. Абитуриенты обоего пола смотрели, как три человека, предшествуемые педелем, прошли через вестибюль и скрылись в одной из аудиторий. Господи, сделай так чтобы я поступил, чтобы она поступила. Снова зажужжали голоса, и теперь — гуще и громче, чем раньше. Аида и Сантьяго вернулись в патио.
— Все будет в порядке, — сказал Сантьяго. — Все знаешь назубок.
— Да нет, я кое в чем плаваю, — сказала Аида. — Но ты-то точно поступишь.
— Все лето ухлопал, — сказал Сантьяго. — Если провалят — застрелюсь.
— Я не признаю самоубийства, — сказала Аида. — Это — слабодушие.
— Поповская брехня, — сказал Сантьяго. — Наоборот, это признак мужества.
— Попы меня мало волнуют, — сказала Аида, а глаза ее сказали: ну, ну, решайся, отважься. — Я не верю в Бога, я атеистка.
— Я тоже, — без промедления отозвался Сантьяго. — Иначе и быть не может.
Они снова зашагали, задавая друг другу вопросы по билетам, но иногда вдруг отвлекались, начинали разговаривать просто так, спорить, убеждать, соглашаться, шутить, и время летело незаметно, и вдруг раздалось: Савала Сантьяго! Ни пуха ни пера, улыбнулась ему Аида, вытяни легкий билет. Он пересек двойной кордон абитуриентов, вошел в аудиторию, но ты не помнишь, Савалита, какой билет тебе достался, не помнишь ни лиц экзаменаторов, ни того, как отвечал, но вышел ты довольный собой.
— Обычное дело, — говорит Амбросио, — девочку, что вам приглянулась, запомнили, а остальное как смыло.
