Катька села возле Макса и разревелась, прекрасно понимая, что помочь ему невозможно, что боль, которую он испытывает, она не сможет взять на себя. И все мы понимали, что Макс совершил настоящий подвиг. Если бы он не пожертвовал собой, приняв на себя тяжелейшую отдачу, Кирилл бы всех нас перестрелял.
— Так, — сказал я. — Отсюда до Обрыва километров десять. Может, чуть меньше. Сделаем носилки и потащим Макса на них. Поскольку Катька умудрилась обойтись без ранения, то на нее ляжет основная нагрузка, а мы с Алисой будем меняться. Справитесь?
— Да уж как-нибудь, — фыркнула Алиса, морщась от боли.
Катька вообще ничего не ответила, но я и так знал, что справится. Макс для нее был всем, так о чем тут говорить?
Подобрав нож, оставшийся от Кирилла, я вздохнул, представляя, что придется сначала спуститься с дюны, затем подняться с носилками, а потом еще раз спуститься уже с Максом. Казалось, что сил вообще не осталось. Казалось, что стоит сделать еще хоть шаг, и организм откажет, сломается, распластается на земле и категорически откажется выполнять команды мозга. Но я знал, что это не так. Я знал, что в любом человеке, в рамочке за стеклом, есть заветная Красная Кнопка, нажав на которую можно заблокировать все предохранители и задействовать скрытые резервы. Надо только при необходимости разбить стекло.
Закрыв глаза, я с размаху ударил кулаком в стекло, осколки посыпались, раня пальцы, но я, не задумываясь, нажал на Большую Красную Кнопку. И начал спускаться вниз. Все равно было тяжело, все равно было больно, но теперь я знал, что не умру, пока не доберусь до Обрыва. Точнее, пока не донесу туда Макса. Потому что если он здесь не умрет, то и в реальности отделается переломами. В реальности переломы — мелочь. Там есть врачи, там есть больницы, там есть обезболивающее, наконец. А здесь мальчишка может умереть от внутреннего кровотечения и болевого шока в течение нескольких часов. И тогда там, в реальности, его будет уже не спасти. Ни при каких обстоятельствах.
Спустившись с дюны, я сразу столкнулся с трудностью — по большому счету, носилки делать было не из чего. Деревьев в лесу полно, но добраться в моем состоянии до ветвей, которые можно срезать на жерди, оказалось совершенно немыслимым. Пришлось выискивать кустарник потолще, что отняло слишком много времени и усилий. В конце концов, жердями я все же разжился, но ценой еще большей кровопотери из раны. Затем оказалось, что при помощи одной руки почти невозможно сделать из тонких веток и прутьев подобие гамака между жердями. А вторая рука почти полностью отказалась подчиняться. Пришлось засунуть в задницу собственную крутость и позвать Катьку на помощь. Она оставила Макса на попечение Алисы (вот она, женская логика!), и мы с ней вдвоем справились с изготовлением носилок гораздо быстрее. Точнее справилась она, а я только подсказывал, как, что и где надо крепить. Катька потащила их наверх, чтобы к моему приходу уже подготовить сына к переходу, а я начал повторное восхождение. Без шестнадцатикилограммовой винтовки оно далось мне значительно легче первого, но все равно пришлось попотеть.
Уже на вершине я по совету Алисы сделал из ветки и обрывка ткани жгут себе на руку, что сняло проблему потери крови. Затем помог ей обработать рану в плече. Катька в это время осторожно укладывала на носилки Макса. Мальчишка уже не улыбался, не хорохорился — он побледнел и молча лежал, едва заметно шевеля губами. С неба ему в лицо хлестал ливень. В какой-то момент мы встретились с ним глазами, и я понял, о чем он думает. Макс понял, что может по-настоящему умереть. И это будет не в фильме, не в красивой сказке, а очень просто и очень страшно. Потому что, когда умирают дети, страшно всегда.
Подумав о смерти, я решительно направился к тому, что осталось от Кирилла. Выглядело оно ужасно — грудь разворочена, а голова соединялась с остатками тела окровавленными жгутами мышц. Я давно заметил, что разделанная туша животного не вызывает у нас таких сильных эмоций, как расчлененный человеческий труп. С одной стороны, понятно — своя рубашка ближе к телу, но с другой — не очень — кишки, печень и прочие органы одинаковы что у нас, что у коровы. Но коровью печень мы даже едим, а вот на человеческую смотреть страшно. Даже пройдя войну — страшно, поскольку привыкнуть к подобному зрелищу может только военный врач, у которого в день по два-три пациента умирает под ножом, но зато гораздо больше выживает и возвращается к нормальной жизни.
