Но проходит день, наступает новое утро, и деревню облетает новость:
— Мишик косит уже под Буковой рощей!
В три часа утра выкрался он из дома с двумя нанятыми косцами, всех обогнал. Такие минуты придают ему силу, подстегивают, радуют его. И когда в воскресный день остановят его, чтобы с завистью и шутками упрекнуть в первенстве, он принимает вид серьезный и озабоченный:
— Куда там, мужики... Чего там я... Начать-то начал, да у вас у всех сено будет дома раньше, чем у меня!
Работа — каторжный труд, но работа — и страсть. Бывают минуты, когда человек наслаждается плодами своей спешки. На дворе льет, тучи обложили небо — а его сухонькое зерно потрескивает в амбаре, под крышей. Мишик успел все свезти. Через три дня светит солнце, и толстый слой грязи липнет к обуви тех, кто разбрасывает по жнивью такие мокрые снопы, будто их только что вытащили из воды. Солнце печет, земля парит, и вскоре снова дождь мочит злополучные колосья. Хоть в петлю лезь — а у Мишика все сухое, сумел он перехитрить и дождь и грязь....
И если уж он радовался или злорадствовал, так только там, где его никто не видел. Да, работа — это скрытое соревнование, замаскированное болтовней, мелкими уступками, приевшимися поговорками да шутками, но ликовать и радоваться — нельзя. Разве только так, что отпустишь колкость, скрытую под замечанием, адресованным всем и никому. А задаваться не годится: кто знает, что может ждать тебя в ближайшие дни?
Вниз по дороге, врезанной в косогор, спускается к деревне воз со снопами. Четыре ряда снопов над драбинами — человека, сидящего высоко над конскими крупами, почти не видно. На снопах, как на перинах, — Мишик правит лошадьми с помощью вожжей, криков, причмокиваний. Не всякий возчик рискнет остаться на возу на таком спуске, но ногам нужен отдых. Ноги крестьянин должен беречь. Воз потихоньку спускается, лошади осторожны, жена сзади притормаживает как надо. Все в порядке; высокий воз колышется плавно и величественно, как корабль на волнах.
Но достаточно нескольких секунд — колея неровная, лошади всего лишь лошади, — и колеса с правой стороны слишком высоко подскакивают. Жена вскрикивает, перепуганные лошади сбиваются с дороги, и воз заваливается набок. Покачался, покачался — и с грохотом и треском падает на левую сторону... Колеса крутятся вхолостую, лошади дергаются и ржут, запутавшись в порванной упряжи. Мишик молчит. Ругаться и охать он начнет потом, выбравшись из чертополоха, куда его отшвырнуло. Избитый, помятый, но целый.
Он с трудом поднялся с земли и накинулся на жену, которая спрашивает, не случилось ли с ним чего?
Не видит, что ли, что случилось? Чего спрашивать? Скорчившись, он хватается за бок и начинает распоряжаться. Освободить лошадей, позвать на помощь! Скорей! Скорей!
Мишик не злой и не желчный. Кричать и ругаться не очень-то умеет, да и голоса на это нет. На шутку отвечает шуткой и понапрасну не обидится. Он даже слывет человеком, который не любит портить настроение людям. Посмеешься ты надо мной — хорошо, в другой раз я над тобой, и будем квиты!
В еде Мишик не привередлив, но курятины в рот не возьмет. Все знают о его слабости — что в деревне скроешь? — и часто вспоминают об этом, садясь большой компанией за стол — на свадьбах, крестинах или после молотьбы.
Вот опять чья-то свадьба, приглашен и Мишик. Всякий раз, когда приходится сидеть сложа руки, он вознаграждает себя за безделье хотя бы тем, что вертит маленькой своей головой на тонкой шее. Повернется направо, потом с ним заговорят слева, нагнется, послушает, кивнет, что-то сам скажет, выставит в улыбке длинные редкие зубы. Перед ним на тарелке жареное мясо с картошкой и капустой. Все едят; Мишик тоже поел бы, но поверх картошки и мяса, как жаба, лежит толстая и желтая куриная кожа, бр-р-р... Мишику не по себе от этой мерзости, но он и вида не показывает. Конечно, кто другой это мог сделать, как не сосед справа, жирный шутник, с которым они нередко разыгрывают друг друга. Достаточно кинуть взгляд в ту сторону, чтобы в этом убедиться. Мишик знает, что на кожу ему больше нельзя смотреть. Тогда он оборачивается и говорит:
