— Довольно! Довольно молчать! — закричал я.
Я говорил долго. Не помню что. Я видел исступленный взгляд полковника Миттельрегера, слышал удивленное гудение офицеров. Случилось необычайное.
Когда я кончил, меня окружили вооруженные солдаты, они жали мне руки, обнимали меня. Я видел их радостные лица. Я что-то пробормотал и бросился вверх по лестнице. Схватив с койки мешок с вещами, я побежал вниз. На лестнице вспомнил, что на стене осталась фотография Эльвиры. Я остановился и выглянул в окно. Во дворе стояла уже построенная сотня. Впереди, на сибирском маленьком коне, сидел комиссар и вопросительно, через пенсне, смотрел на окна второго этажа…
* * *
Я не записывал, но запомнил до слова рассказ Шандора Поньи.
Поезд наш мчался через Донбасс. Уже стемнело, и из труб мартеновских печей выбрасывалось красное пламя, которое своим отблеском озаряло умный профиль моего Друга.
Это был, в сущности, молоденький старичок — трудно было поверить, что ему только двадцать один год.
Сутулая спина, редкие зубы, плохо выбритые щеки — он производил впечатление человека, вечно мечущегося в поисках заработка и имеющего большую и голодную семью.
На самом деле господин Адольф не был отцом семейства. Он был только сыном. Сыном рано выбившихся из сил родителей и братом самовлюбленной низколобой черноволосой девушки, циничной, всеми правдами и неправдами пробивающейся вверх. А он сам — Адольф — был маленьким, начинающим, не очень талантливым журналистом. Он ждал сенсационного случая и прилежно, прилежно работал.
Он стоптал свои никогда не чищенные ботинки в беготне от судебных камер до морга, от Дома профсоюзов до театрального кафе, от Центрального партийного комитета до полиции, от полиции до редакции. И тут, вращаясь среди людей с громкими именами и сидя у края их стола, он вдыхал прокопченный сигарами воздух бессмертия. Он жил надеждой выбиться в издатели или в редакторы газеты. Он ждал необыкновенного случая, который поможет ему сделать карьеру.
Господин Шольтес, кажется, немножко гордился тем, что его жильцом был сотрудник центрального органа социал-демократической партии и профсоюзов. Когда, при редких встречах, он называл Адольфа товарищем, по его угрюмому, немножко надменному, как казалось Адольфу, типично пролетарскому лицу пробегало подобие улыбки.
Адольф вначале не придавал этому никакого значения, но когда он однажды запоздал с платой за квартиру, Шольтес любезно заметил:
— Между товарищами это не в счет, мы же с вами социал-демократы.
И Адольф сразу почувствовал, что это не совсем пустая фраза.
Адольф работал не покладая рук. Заработок его был скромен. Он все отдавал родителям и чувствовал себя героем. С сестрой Белой он много и бесплодно ругался, называл ее пустым созданием, но и ей отдавал все то, что нужно было на тряпки и на дешевый лоск. Беллу он устроил в шикарный магазин продавщицей.
Адольф имел все основания называться прекрасным сыном и старательным журналистом. Он знал, что пресса — это громадная власть. А стоять близко к власти — это уже большой шанс для того, кто хочет хорошо пожить. Адольфу очень хотелось хорошо пожить. Он стремился к этому всем своим существом. Он мечтал стать репортером театрального отдела, но тут на его дороге вставали молодые и элегантные люди, у которых была протекция. У Адольфа не было протекции, и, пожалуй, никто не мог бы сказать, каким образом и когда он попал в редакцию центрального органа. Его невзрачная, беспокойная, всегда помятая фигура появилась как-то незаметно. Скромность Адольфа часто выводила его из затруднений, созданных слабо слаженными статьями. Как «пролетарию» ему прощали многое.
Он не был многословен, но, находясь с ним в одной комнате, нельзя было не заметить его присутствия. Он охотно выполнял все поручения редакции и терпеливо ждал счастливого случая. Он разделял общие взгляды журналистов на то, что счастье газетчика зависит от случая. Когда случай придет, начнется «сплошная лафа».
Дядя Краус, портной с мозолистыми руками, обожал сына и делился своими восторгами с господином Шольтесом.
