Книжечка. Кальдерон-мудозвон. Испанец. Сейчас, если б не война, Корольков, может, уже и изучал бы его труды в библиотеке университета. Вроде бы этот литератор входит в их филологическую программу. Корольков ведь даже первый курс не успел толком закончить. Экзамены приняли автоматом – и законсервировали все студенческие дела до будущего восстановления после предполагаемой победы. Потом был призыв, три месяца жуткой муштры и передовая. Теперь, спустя полтора года, он уже политрук. Артист разговорного жанра. В каждой бочке затычка. Не надо было идти на филологический. В технари надо было идти, в физики, как отец советовал, может, получил бы бронь в каком-нибудь конструкторском бюро. Но он верил маме. Она говорила – человек, работающий со словом, высший человек, молекула Пушкина. Распылят не сегодня, так завтра, эту молекулу на атомы.
Взрыв прозвучал совсем близко, так что с потолка посыпались комья земли. Черт, не дают насладиться положенным двухчасовым отдыхом. Он достал из кармана гимнастерки самокрутку и жадно закурил. Вскоре ему надо будет выбираться наружу и сменять на боевом посту лейтенанта Мещерякова – бегать, упрашивать, руководить и тормошить осоловелых пьяных солдат.
Едкий махорочный дым заполнил помещение. Он сидел в дыму и тихо напевал себе под нос вдруг ни с того ни с сего пришедшую в голову вражеского происхождения песенку: «O du lieber Augustin, Augustin, Augustin, O du lieber Augustin, alles ist hin…»
Тяжелый многослойный полог землянки вдруг приподнялся, и внутрь протиснулся грузно старшина Полуянов – усатый воин средних лет, с кожей, как будто бы продубленной ветром и огнем войны – коричнево-красной такой, как бы двухслойной.
– Отошел, лейтенант, от контузии-то? – спросил, улыбаясь. – А я у тя табачком разжиться хочу. Сборы, однако, скоро. Отступаем, мать ее. Но ты не шебаршись пока, часик-другой у тебя еще есть.
Корольков щедро отсыпал гостю из подаренного мамой кисета с замысловато вышитым вензелем. Старшина стал неторопливо скручивать. Скрутил и не спеша прикурил от лучины. Но не уходил почему-то, а, наоборот, присел на топчан. Корольков отложил книжку.
– Я тебе, политрук, такую вот историю тебе хочу рассказать, – проговорил Полуянов, понизив вдруг голос до шепота и сузив неопределенного цвета глаза. – Только чур – никому ни слова! Считай, что это секретная информация!
– Могила, Егорыч. Ты меня знаешь – болтать не люблю, – Королькова, всегда подчеркнуто серьезного с боевым составом, солдаты за что-то очень уважали и держали за какого-то профессионального толкователя снов, психоаналитика, чуть ли не волшебника. Бойцы охотно делились с ним кто навязчивой идеей, кто кровной обидой на мир, начальство, бабу, кто просто желал излить ему душу, как священнику на исповеди.
– Вчера после рукопашной-то, – начал рассказ Полуянов, шевеля усами, как таракан, – когда уж стемнело, вышел я на поле боя с солдатами оружие подобрать, ну и медальоны там, документы, кой-какие личные вещи павших воинов. И отошел я от своих несколько в сторону. И такую картину увидел в сумерках. Иду я, значит. Снег, значит, тишина, воронки дымятся, тела лежат, пока неубранные, я брожу меж ними, автоматы и гранатки в холщевый мешок собираю, и вдруг вижу: с неба этакая серебристая дрянь спустилась! Вроде молнии – но не молния, а такая живая, бля, сороконожка, на хвост поставленная. Метров пяти ростом. И стала она, как и я, по полю перемещаться, и над трупами наклоняется, и как бы что-то от них откусывает, смачно так откусывает невидимое. Чешуйчатая такая зеркальная тварь, ходит себе и шелестит. И знаешь, жар от нее такой электрический исходит – не знаю, как объяснить, аж пронзило меня до костного мозга всего. Такая жуть меня, взяла, лейтенант. Я ведь с самого начала воюю, а такого ужаса еще не видывал, и не слышал даже о таком. Но я человек простой, до войны говночистом работал, ассенизатором, значит, книжек не читал, а ты ведь лейтенант, ученый, как-никак. Вот скажи мне, что я видел? Смерть это была или демон какой, как думаешь? – глаза Полуянова горели безумным огнем.
