— Ого, как не ходить! Вся Орлица да еще девять окрестных сел. Во всей округе другого моста нет.
— Отведи меня, бабушка, туда!
Бабка Тиша взяла его за руку и привела на мост. Талей ступал по длинному высокому мосту, и шаги его отдавались эхом. Будто падали в прозрачную воду и как камни тонули в глубине. Он перешел на тот берег, где были нивы, сел под ивой, что с аистовым гнездом, прислонился к шершавому дереву, да там и остался. Потекли дни, месяцы, годы.
Первую ночь он провел там же, под низкими ветвями. Аистята допоздна возились в гнезде, что-то говорили на своем птичьем языке, ворковали, как дождевые капли в тихом омуте, и волновали его сердце. На другой день, когда роса осыпала гнездо и солнце омыло его черный лоб, слепой достал из кожаной торбы гыдулку и провел смычком по струнам. Аистята умолкли. Потянулись орличане на телегах. Иные останавливались послушать, потом ехали дальше, к золотому мареву и дивились, откуда взялся слепой. А Талей пел, но то была не песня — то душа его билась во мраке и жаждала увидеть белый день.
Вечером сердобольная бабка Тиша принесла ему два-три куска от просвир, горсть вареного жита с кусочком сахару и содовый хлеб. Дала ему поесть, потом спросила:
— Где спать будешь?
— Мне и здесь хорошо.
— Здесь нельзя, ты лучше ступай за мной. Гляди, там внизу, где белая труба над вербами, стоит пустая Хаджийская мельница. Думала я сегодня и решила, что там тебе будет хорошо. Вишь, утром дождик шел. Промокнешь — где станешь кости сушить?
Талей повернулся к бабке:
— У меня кожа дубленая. Но раз говоришь, что можно…
И пошел вслед за Тишей по холодному песку вдоль реки. Они прошли кусты гибкой ивы, из которой орличане плели корзины для винограда и коробы для соломы. Подошли к мельнице. Бабка Тиша остановила слепого.
— Напротив — слышишь? — вон под той разлатой грушей течет вода, захочешь пить — там и напьешься. А вот тут жернов лежит; когда встанешь рано, садись на него, грейся на солнышке. А теперь идем, покажу тебе горницу.
Когда они вошли в дом, Талей начал ощупывать давно не беленые облупившиеся стены.
— Ты на стены не смотри, — сказала старуха, — здесь тепло, зимой сам увидишь, как огонь разведешь. Постой, вот я тебе половичок принесу, есть у меня половичок. Ветхий, а все послужит. Другого нету, стара я уже, ткать не могу.
И зажил Талей в пустой мельнице. Ночью спал под бабкиным половиком, а днем сидел под кривой ивой с аистовым гнездом и играл, обняв свою гыдулку. Рука слепого, столь искусно водившая смычком по струнам, никогда не протягивалась за милостыней. Но если по утрам иной орличанин, выходя в поле, отламывал горбушку от свежего каравая, завернутого хозяйкой в пестрое полотенце, и клал перед слепым, тот брал хлеб. Если вечером жнецы приносили ему мягких спелых груш или желтых персиков — он съедал сочные плоды. Мало-помалу орличане свыклись со слепым, приняли его песню и каждый день уносили ее с собой в поле как благодарность. А Талей уже знал и людей, и телеги, и скотину — по шагам, по голосам, по колокольцам. Он узнал, кого как зовут, и когда вечером люди возвращались с поля и говорили «Добрый вечер, Талей!» он отвечал им по именам. Таков был этот слепой. Люди шутили с ним, иные строили насмешки, но он не обижался.
Первым же летом, после петровок, когда на широком спелом поле на каждой ниве как желтые куропатки расселись снопы, орличане начали лазить в кошельки и опускали монету — другую в горло гыдулки. И снова в душе слепого ожила тоска по самой милой сердцу женщине, которую он потерял в темноте.
…Был он очень мал. Жил с матерью на самой окраине села. Каждый день она уходила работать на чужих людей, а сына оставляла дома. Но однажды летним утром она ушла, а вечером не вернулась. Маленький слепой мальчик ждал до полуночи, прислушивался к дыханию людей и животных, прижимался ухом к земле, чтобы уловить ее шаги — и не услышал их. Тогда, оледенев от страха, он выскочил из дома, протянул руки перед собой и стал ощупывать темноту. Он не мог увидеть, куда она пропала, потому что у него не было глаз!
Девять лет ходил Талей по селам, расспрашивал людей и камни, птиц и деревья на бесконечной дороге; никто не знал, куда она девалась. Тогда слепой вернулся в ветхий домишко, снял со стены ореховую отцовскую гыдулку и пошел с ней по свету, распевая свои бесхитростные песни, и забыл про мать.
