* * *
Тонкий окровавленный рог месяца трепетал над копнами хлеба, стоявшими в ряд на пустом, чисто выметенном току златодольского татарина. Момчилово стадо заполнило весь двор, черные овчарки смирно лежали у ворот, привязанный конь фыркал под грушей. Все уже спали: молотильщики, которых нанял татарин, — возле копен, утомленные дальней дорогой Момчиловы товарищи — в горнице, дверь которой открыли от духоты; спали и овцы, будто диковинные черные плоды. Один Момчил лежал без сна на галерее, смотрел на плетень, где белели два черепа с пустыми глазницами, надетые на колья калитки, что вела на ток. Сердце его задыхалось от темной тоски: назад!
Он беззвучно говорил:
— Как я люблю тебя! Но твоя душа — как птичка, она бежит от меня. Сядет на плечо и смотрит чудным взглядом, волнует сердце, и я весь замираю. Начнет петь — я стою как немой, слушаю; будто льется на меня медовый дождь, будто весенний ветерок гонит облака. Рука моя тянется погладить тебя, пересохшие губы ищут твои влажные губы. Я тянусь к тебе, но только дотронулся — ты улетаешь, исчезаешь в листве на целые дни, на годы. Только трепет листьев да капли росы, что падают с потревоженных веток, показывают, что ты там. Но где ты?
А Бойка со смехом отвечала ему. Ах, этот смех!
— Да ты бредишь! Я здесь, обними меня посильнее! У тебя такие большие и силные руки, а ты не смеешь схватить меня и прижать к себе так, чтобы у меня дух занялся и в глазах потемнело. Ты боишься. Почему ты боишься меня?
— Боюсь, потому что знаю, что потеряю тебя.
— Ничего ты не знаешь. А бояться я должна больше тебя, потому что в Адрианополе много белолицых ханым, а ты полон сил и красив…
Момчил приподнялся. Ведь покидая дом, он обидел жену! Сейчас Бойка лежит ничком на постели и плачет. Его жена — как осиновый листок: дрожит от самого малого ветерка. От любого пустяка готова заплакать. Он должен вернуться, осушить эти слезы этой же ночью, сейчас же. И он обнимет ее сильно, чтобы у нее дух занялся, и… Он встал. Спустился с галереи, посмотрел на высокие, маленькие звезды, что мерцали как светлячки, нашел Наседку — Большую Медведицу. Она только что взошла, ее цыплята разбежались по небу, клюют золотые зерна. Не успеет заря одолеть полпути к небу, а он уж вернется. Еще до рассвета будет здесь. Никто ничего и не узнает. А если и опоздает — его подождут, овцы никуда не денутся.
Он быстро отвязал коня, провел его меж овец, они зашевелились, сонный колоколец тихо звякнул и тут же умолк, одолеваемый дремой. Момчил отпер калитку, тихо отодвинул деревянный засов и повел коня в поводу. Вышел на улицу, притворил калитку и сел верхом. Застучали копыта. Он мчался по холмам, по глухим темным долинам, по посеребренным звездами и месяцем русалочьим полянам — домой осушить слезы своей жены…
Когда он подъехал к воротам своего дома, в городке Средногорья, спящем кротким сном, конь его зашатался, он тяжело и отрывисто дышал и обливался горячим по́том. Вокруг царило безмолвие. Какая-то цикада тянула сонную песню в листве лозы, что закрывала своей тенью половину двора. Сквозь ее листья никак не мог пробиться во двор сдавленный свет; Бойкино окно светилось.
Момчил тяжело перепрыгнул через забор. Большой белый пес бросился ему навстречу, тявкнул, узнал хозяина и замолчал. Стал вертеться в ногах, махал хвостом, ластился. Момчил прошел под темной лозой, со стуком поднялся по лестнице и ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он ударил еще раз, и еще.
— Кто там? — послышался в скважину испуганный голос Бойки.
— Бойка, это я.
* * *
Дверь приотворилась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка, глаза ее были затуманены страхом, усталостью и чем-то другим. Момчил очень хорошо знал, чем. Сердце его словно ожгло ядовитым огнем. Волосы у нее черные, мягкие и спутанные, как только что скошенная трава. В этих волосах рылись чужие пальцы. На плече видны два красных пятна. Почему она его не прикроет? Какая она томная и красивая! Жена встала с постели, испуганная стуком в дверь. Она встала встретить мужа. На губах у нее даже дрогнула влажная улыбка.
— Почему ты вернулся?
