# “Что вас поражает в этих словах? Они же просты”. — “Полагаю, я свыкся с идеей, что вы не заговорите. Вы до сих пор ничего еще не сказали, да к тому же и сказать было нечего”. — “А вы думали, что, дойдя до подобного положения вещей, все отступит назад и себя не выразит? И что же в этом голосе более неожиданного, чем во всем том, что случилось и из чего вы так легко извлекли выгоду?” — “Ничего более. Только чуть менее. Вдруг имеется — такова доля этого голоса — меньше, нежели было: этому и поражаешься”. — “Значит, все из-за голоса? В чем же вы его упрекаете?” — “Его не в чем упрекнуть. Это чуть слабоватый, слегка приглушенный голос: возможно, более отчетливый или более холодный, чем я мог ожидать”. — “Вы сдержанны, надо быть откровеннее. В нем есть что-то странное?” — “Он столь знаком, как только может быть знаком какой-то голос. Возможно, меня поражает, внезапно возвращая к иному, именно его безмятежная реальность”. — “К иному? К тому, что прошло?” — “И у чего, естественно, тоже своя реальность, но может статься, что все, казавшееся мне до сих пор простым, вдруг сталкивается с некоей иной, словно утверждаемой в голосе простотой. Что-то меняется”.
Поразительная неожиданность — как все, в том числе и поразительное, отступает.
Голос вдруг оказался там, в одном ряду со всем прочим, добавляя разве что оттенок разглашения, без которого, похоже, не может обойтись даже и столь простая встреча, это-то внезапное явление его и поражает; и пока этот голос говорит почти напрямую, полностью вкладывая себя в каждое слово и ничего не оставляя про запас, дабы сказать что-либо еще, он уже успел распространиться и на другие уровни, где либо готов послышаться, либо себя уже непреложно выразил, несмотря на свой небольшой объем, заполняя во времени — вперед, назад — всю пустоту, как и всю тишину комнаты, отступая то вглубь, то наружу, всегда вдали и всегда вблизи, ищущий и уточняющий, словно точность служила главной защитой этого голоса, который с легким холодком говорит: “Мне бы хотелось с вами поговорить”.
# Он ищет, кружась со всех сторон как бы вокруг центра — этой речи, зная, что по отношению к центру, который необнаружим, найти — всего-навсего опять же искать. Центр дозволяет находить и кружить, но сам не находится. Центр в качестве центра всегда цел и невредим.
Кружа вокруг ее, явленности, присутствия, которое только таким обходным маневром он и мог повстречать.
Лицом к лицу с ее (уклончивым) присутствием.
# “О чем вы думаете?” — “О той мысли, думать которую не стоит”.
Самая близкая мысль, та, думать которую не стоит.
Имеется некая мысль, и ее не стоит думать, ее достаточно не думать, чтобы исполнилось то отрицание, за которое он держится. Невозможно подумать? Запрещено для мысли? Привычная мысль, одна из многих, и она ждет, чтобы ее не думали. Не думать ее даже и как мысль, которую не стоит думать. Жить под давлением того, что остается здесь недуманным.
“Есть некая мысль, думать которую я не в состоянии”. — “И вам хотелось бы сказать ее мне? Чтобы я стремилась ее подумать?” — “Чтобы вы не могли ее подумать”.
“Разве мы стали бы в этой мысли ближе?” — “Просто она отметает всякую близость”.
# Сказав ему все это, поскольку он с виду ничуть этому, едва обратив внимание, не удивился, она захотела то же самое повторить — но тщетно; впоследствии, несмотря на все его усилия заставить ее пересказать все заново, она никогда не могла вновь отыскать выражения, которыми воспользовалась на протяжении той фразы или двух. Это только часть, говорила она, целого, целое же буквально распалось, в ее присутствии оставалась одна только пустота просьбы.
Тут не было отказа или затруднения об этом говорить; напротив, она говорила об этом разве что чересчур охотно: с легкостью, неведением; со страстью.
“Пересказать это легко, но вот как сказать опять впервые?” — “Было бы легко и это, если бы вы не начинали пересказывать”.
Он понимает, что просить она может, лишь прибегая к уверткам и петлянию времени. Но вот просьба — как он понимает, — та не может не заявить о себе, причем столь напрямую, что не остается времени, чтобы ее изложить.
