Голова выдержала – но ушла в плечи по самые уши… впрочем тот факт, что крови не наблюдалось, ни о чём не говорил… потому что на аристократическом удлинённом черепе самурая тут же нарисовалась длинная продолговатая вмятина, а из ушей полезло что-то серо-белое… без единой жалобы на злую судьбу японец обрушился спиной на красно-лаковые ступеньки, и постукивая по ним затылком, сполз вниз…
«Цветущей сакуры ветки
Не долго радуют взгляд.
Пришёл к котёнку хищный полярный зверёк!»
Второй самурай, скользя деревянными подошвами сандалий-гэта по кровавым лужам, промчался – точно перелетел – через весь зал и единым духом взмыл в воздух – в прыжке вздымая смертоносную катану – но был остановлен пинком босой богатырской ступни – с чёрной пяткой и кривыми, жёлтыми, загнутыми коготками… по субъективным ощущениям самурая, его лягнула лошадь…
И лучше бы его лягнула лошадь! Потому что у лошади, кроме копыт – ничего нет, а у Ржевского была ещё и дубина… которой он тут же и воспользовался! Пригвоздив мощным ударом к полу рухнувшего вниз, сбитого в полёте японца…
Третий самурай хладнокровно засунул меч за кушак, и в его руках что-то блеснуло…
Секунду спустя Ржевский с интересом рассматривал вонзившуюся ему в грудь металлическую звёздочку сюрикена…
А в воздухе – уже пел смертельную песню второй сюрикен…
Поручик взревел раненым сибирским медведем, и волоча за собой дубину, пошёл на японца… а тот, стоя на одном месте – все метал и метал свои сюрикены… и скоро грудь, живот, лицо русского – были уже залиты потоками алой крови… Спотыкаясь, скользя, русский витязь приблизился к японцу – который снова выхватил катану, готовясь его рубить… и вдруг рухнул на колени… схватил обеими руками набухший кровью ковёр и дёрнул на себя…
Японец рухнул на спину… а поручик Ржевский огромным львиным прыжком, прямо с колен – обрушился на него сверху…
Схватив своими скользкими от крови руками японца за голову, он рванул её на себя… послышался хруст кости и шелест рвущейся плоти…
Голова японца с испуганно вытаращенными глазами уже недоумевающе хлопала ресницами в руках Ржевского… а обезглавленное тело всё ещё скребло руками, пытаясь вытащить короткий вакидзаси…
Сзади послышались быстрые шаги…
Поручик поднял голову и нежно улыбнулся, и сквозь накатывающую волну боли ласково произнёс:«А, это ты Мияко? Иди в комнату, не место тебе здесь…»
С улыбкой он и помер… так как любимая и любящая Мияко, выдернув из волос золотую заколку, вонзила ему её в мозг – прямо через левый, голубой глаз…
Потом Мияко аккуратно протелефонировала в полицию, а затем, опрокинув на занавеси керосиновую лампу, заперла с улицы дверь в «Золотую Тайгу»…
И вышла бы она сухой из этой кровавой реки… и сгорели бы заживо не успевшие проснуться постояльцы гостиницы, среди которых было достаточно русских офицеров…
Если бы вокруг тонкой шейки Мияко, любовавшейся игрой огненных языков в окне – не захлестнулся бы тончайший, но скрученный в неразрываемую удавку шелковый синенький скромный платочек… а в спину её не упёрлось худенькое. но округлое и изящное женское колено… Высунув посиневший язык, Мияко захрипела, задёргалась… однако, окружному военному суду меньше работы!
К приезду галопом примчавшихся полицейских пожар был уже потушен лицами, пожелавшими остаться неизвестными… только на закопчённой двери несколькими изящными штрихами тушью для ресниц был нанесён профиль забавного голубого дракончика… Нихао, ляо Паша!
… Паша Шкуркин, осторожно ступая, надиктовывал протокол: «… нанесенный тупым предметом. На означенном предмете ясно видны следы мозгового вещества и к оному предмету прилипли коротко остриженные волосы вороного цвета… Эх, Ржевский – попал ты, брат, как хуй в рукомойник!»
«Это Вы про что?»
«Да, Владимир Иванович, это я по фене…»
«По чему?!»
«Да язык это такой… особенный… вроде как и русский! Воры на нём базлают… „Феня“ – восходит к „офене“, „офенскому“ языку бродячих торговцев-коробейников… да их много, языков-то! К примеру, „матройский“: им пользовались мастера войлочного производства в селе Красное Нижегородской губернии. Немало слов уголовники позаимствовали у костромских шерстобитов, бродячих музыкантов-лирников, нищих-кантюжников (которые целыми деревнями „кантюжили“, „кантовались“ по городам „Христа ради“), нищих-мостырников (просивших милостыни на мостах)… И каждое такое дело – при своих особенных словах…»
