Было знойно и душно – в такую жару не чувствуешь ни воздуха, ни жизни. Деревья стояли унылые и неподвижные, пожухлые листья обесцветила летняя пыль. От канав пахло сухим папоротником и спекшейся грязью, поля порыжели. Казалось, деревня спит – нигде никакого движения. Да и то сказать, деревня – несколько нелепых, кособоких домиков на холме, сбившихся вместе, словно из страха пропасть поодиночке, с побеленными стенами без окон, с маленькими садиками, утопающими в оранжевых цветах.
Но еще бо́льшая тишина стояла в полях с неопрятными снопами блеклой пшеницы, которые оставил после себя какой-то нерадивый работник. Даже легкий ветерок не колыхал вереск на холмах, одиноких голых холмах, где всего обитателей – рой пчел да пяток ящериц. А внизу под холмами раскинулось море, похожее на уходящий в бесконечную даль, в вечность, ледяной наст, на серебряную рифленую фольгу под солнцем.
С верхушки холмов в сторону домиков вилась никуда не ведущая, узкая, грязная дорожка. Сперва могло показаться, что это одна из тех неуверенных, странно петляющих сельских дорожек, которые словно бы исследуют местность и заканчиваются в какой-нибудь богом забытой деревне или на никому не ведомой отмели, но эта переходила в еле различимую тропку, терявшуюся в высоких камышах. Там, укрывшись в теньке, Мари стирала в пруду белье.
Вода, побелевшая от жидкого мыла, напоминала пролитое на стол молоко. Со скользких камней безжизненно свисала мокрая одежда. Несмотря на жару, Мари терла изо всех сил. Ее черные волосы были завязаны узлом на затылке, она то и дело нетерпеливым жестом смахивала со лба ручейки пота.
У нее было тонкое детское личико, не особенно красивое и какое-то жалкое; хотя Мари уже исполнилось двадцать три, на вид ей можно было дать лет семнадцать. Под глазами от вечной усталости пролегли морщинки, неухоженная кожа на руках огрубела. Мари была типичной бретонской крестьянкой, работящей и замкнутой, красота которой заключалась лишь в ее юности, но в этих краях юность проходит быстро. Горюя, бретонские женщины не выдают своих чувств, они скорее умрут, чем позволят кому-то увидеть их слезы. Так и у Мари никто не заметил бы следов той боли, что таилась в сердце.
Она думала о Жане, своем муже. Для этого человека она жила; больше в ее жизни ничего не было. Мари принадлежала к тем женщинам, которые любят один раз, а полюбив, отдают себя всю без остатка. Она принадлежала ему душой и телом; у нее не было никаких иных мыслей и желаний, кроме как сделать его счастливым. Он был для нее и возлюбленным, и ребенком. Но она никогда ему об этом не говорила, да и сама всего толком не понимала. Мари была невежественна и необразованна; знало лишь ее сердце.
«Он уходит от меня, – думала она, – уходит на своей лодке в это ужасное море. Всего год назад утонул брат… Тогда было жарко и душно, а потом вдруг начался шторм. Я боюсь, очень-очень боюсь. Жану за меня стыдно – считает, такая трусиха не годится в жены рыбаку. Но что я могу поделать? Побережье-то у нас опасное, самое опасное в Бретани. Шторма, туманы, коварные течения. Жан – сорвиголова, ему все нипочем. Только бы он вернулся домой целым и невредимым… А уж я для него расстараюсь, хоть все пальцы в кровь сотру!»
Мари приходилось терпеть такие страдания каждые несколько месяцев, когда Жан и другие рыбаки уходили в море и рыбачили там по дней десять кряду вдали от земли. Погода вечно неустойчивая, то и дело штормит. Ветхим рыбацким баркасам трудно совладать с тяжелыми морскими волнами. «Нельзя, чтобы он видел, как я боюсь, – сказала она себе. – Все равно ему этого не понять, только будет злиться».
Она перестала стирать и перенесла тяжесть тела на пятки. В горле было сухо, под сердцем защемило, заныло. Ужасно будет остаться дома одной, без него, сегодня еще ужаснее, чем обычно. Что-то должно случиться. И откуда это тяжкое предчувствие? Солнце припекало ее непокрытую голову, и она ощущала бесконечную усталость.
Поблизости никого не было, сквозь ветви деревьев Мари видела деревню, пыльную, словно вымершую. У нее под ногами бесформенной грудой лежало белье. Чистое оно или грязное – какая разница?
