– Репетиция, – сказал он. – Трамплины, гимнастические кони, трапеции. Что нужно установить?
– Ничего, – сказал Мендл.
– Прямо как есть и выступаете? Прекрасно. Тогда ладно. – Он вроде чуть – самую малость – успокоился. – Тогда будете первыми. А теперь вылезайте и помогите другим дотащить реквизит до театра.
Махмирцы быстро высыпали на платформу, и у Мендла челюсть отвисла, когда он глянул вверх на уходящее в небо здание. Он присвистнул и еще какое-то время его разглядывал. Оно было красивое и в то же время устрашающее. Здесь все выглядело устрашающе, потому что на здешние чудеса лег серый налет войны. Пытаться забыть об этом, устраивать представления и наряжаться для бала – даже враг покоробится от такого фарса. Серая тоска овладела всеми. Артисты с озабоченными бледными лицами спешили в театр. Притворщики, все до единого. На сцене, Мендл это знал, они будут расточать улыбки, искриться весельем.
Вдова Рейзл вела на поводке мартышку. Мартышка держала в лапке банан, а бананов махмирцы давным-давно не видели. Вдова то ускоряла шаг, то вдруг останавливалась. Обезьянка все повторяла за ней. Старушка заранее растопырила пальцы, чтобы выхватить лакомство при первой же возможности. Мендл стоял позади, с чемоданом на голове, и смотрел, как Рейзл пытается выманить у мартышки банан. Он удивился, как всегда, когда становился свидетелем очередного грехопадения, и, как всегда, от такой прямо-таки первобытной дикости к глазам подступили слезы. Он сделал глубокий вдох, презрел ощущение несправедливости – чувство, позволительное богатым, а Мендл не позволял себе ничего такого с тех пор, как слишком многим ужасам он стал свидетелем.
Вскоре они были на месте. Здание оказалось огромное, фасад длиной как их поезд. И, должно быть, роскошное внутри. Однако махмирцы не увидели ни trompe d’oeil[12], ни сусального золота, украшавшего фойе. Их провели за кулисы с черного хода, через двойные двери.
Когда процессия оказалась в помещении, артисты взбодрились. Откуда-то взялись и энергия, и высокий профессионализм. Даже пьяницы из вагона-ресторана и любители сигар, мимо которых Мендл проходил в тамбуре, двигались с внезапно обретенной четкостью. Мендл заметил это, когда один жонглер подхватил мартышку и принялся, как она ни верещала, жестоко впихивать ее в брюки. Заметил, когда стареющие танцовщицы спрятались за крышками зеркальных шкатулок и выглянули оттуда лишь обретя новые лица, создающие иллюзию молодости, да так, чтобы поверили зрители в любом конце зала. Мендл похолодел от страха, наблюдая за ними, пытаясь понять, что же в их безобидных приготовлениях так настораживает.
Когда мимо с охапкой жестяных мечей промчался помощник режиссера в прозрачной от пота рубашке, покрикивая «Schnell»[13] на всех, кто случайно встречался с ним взглядом, Мендл понял, что причиной этого жуткого страха. Деловитость, которую проявляли все до одного, безукоризненная исполнительность, дисциплина и порядок – вот в чем причина. Он понял это с самого начала, с того дня, когда захватчики строем вошли в город и, обнаружив, что площадь пуста, принялись пинками выбивать двери; понял по той неукоснительной педантичности, из-за которой в войне такого огромного масштаба не упустили отыскать незаметную – надо же, чтобы так повезло – точку на карте, деревушку, поименовавшую себя городом, где жили простаки Хелма. И эта деловитость, понял Мендл, их погубит.
– Такое впечатление, что мы в земной утробе, – сказала Рейзл, указывая на мостки, мешки с песком и бесконечные канаты и крюки.
– За какую потянуть, чтобы пошел дождь? – спросил Файтл. – А за какую для хорошего урожая?
– А за какую для искупления? – сказал ребе сдавленным голосом, видно, он был на грани отчаяния.
– Вы отлично потрудились, – сказал Мендл. И, вопреки всему, чему его учили, погладил вдову Рейзл по щеке. – Костюмы очень оригинальные. – Свел локти вместе, и пришитые к ним ложечки звякнули, как бубенчик.
– Иголка и нитка порой творят чудеса. Правда, – добавила Захава, на ней был нагрудник из сигаретных пачек, на коленях нашиты ершики для чистки трубок.
