— Так же, как и у всех, — отвечает мосье Астен, которому хотелось бы, чтобы она помолчала.
К его блистательной судьбе прибавилось еще одно великолепное звено. Этот милый добрый мальчик, такой ласковый, каких теперь и не встретишь, продолжает славную семейную традицию, осчастливливая нас еще одним незаконным ребенком. О слепая любовь отцов! Как она помогает верить в невинность своих детей! Я как сейчас вижу Бруно, сидящего на каменной ограде рядом с девицей Лебле, я вижу, как он несмело прижимается к ее виску, прижимается так осторожно, что наивный папаша даже подумал: его Бруно еще и пальцем до нее не дотронулся. Ну что ж, вы, как всегда, ошибались, все было гораздо проще: тут не было страха показаться размазней или слюнтяем. Они просто пресытились и могли себе позволить роскошь быть сдержанными. К чему им были первые несмелые ласки, когда для них не существовало никаких запретов!
— Кушайте, Даниэль, — говорит мне Лора. — Вы можете опоздать. Мы обсудим все это вечером.
Я ем. Ем вялую позднюю редиску. И, кажется, говядину. Нет, телятину. И безвкусную очищенную мягкую грушу с вырезанной серединкой, разделенную на четыре части. Мне казалось, что в нравственном отношении Бруно похож на меня. Какая же между нами оказалась невероятная разница; там, где я ждал слишком долго, он не стал и раздумывать; там, где я никогда не посмел бы сделать первый шаг, он пошел до конца; там, где я превозмогал себя, ему явно не хватало терпения. И к чему он пришел, бедный мальчик! Он загнан в угол. Словно крыса. Он вынужден спешно исправлять положение. И он это сделает, он уже с жаром принялся за дело. Сегодня. Исправлять, поправлять — уже одно это слово говорит о том, что тут не все ладно, что теперь придется строить жизнь по воле случая, придется все время об этом думать, тайком поглядывая на эту трещину, которая, конечно, целиком на твоей совести, и все время бояться, как бы и само твое счастье, сколоченное на скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я безнадежно отстал. Моя мать говорила: «Тот себе не помогает, кто все время уступает».
Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия — не моя стихия. Впрочем, когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так же, как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.
— Нет, не судите — и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», — сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не лишено юмора): «И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних». Одилия, конечно, не Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она по крайней мере никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность, которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя следует держать в чистоте…
— Без двадцати два. У вас лекция, — говорит обеспокоенная Лора.
Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов: это, конечно, проступок, но не преступление.
Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого. Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы посмотреть, не появился ли он в конце улицы — этого безмолвного коридора с двойным сводом — лампочек и звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.
