И шествовать к дому надо было осторожно, так как собачьи экскременты разной величины и формы валялись повсеместным хаосом на битом неметеном тротуаре словно галька, прибитая к далекому берегу. И иногда мне казалось, что собственно время именно таким образом в этом районе и выражено. Хаотичным неодолимым течением, приносящим следы самой настоящей жизни на глаза всяким мечтательным субъектам.
Теперь непредвзятому читателю становится понятна мера противоречия этого прекрасного домостроения, сооруженного из таких добротных и дорогих материалов, вроде бы не подвластного времени и особенной настойчивой среде, ревниво и запальчиво омывающей дом, буквально дышащей нездоровьем окрест, разъедающей и проницающей все.
Парадная дверь — высоченная и тяжкая, была тысячекратно замазана самой муторной эссенцией, таким зловредным секретом, выделяемым коммунальной железой государства. Она была исписана отроческим почерком, но совсем недетскими тревожными похабностями. Естественно, была истыкана и надрезана забубенными лезвиями и нагло прожжена до горелых язв в нескольких местах, будто за нею был ковбойский бар или салун золотодобытчиков. Но, невзирая на целую коллекцию ущерба, створки сохраняли прекрасные пропорции и благородные выпуклые формы. Глубокие резные филенки и вставки растительных мотивов были неподвластны порче, и проницательный взор мог различить изысканные силуэты земноводных в тянущейся обморочной путанице ненюфаров, словно бы утопших в разбухшей шелудивой краске.
Представить это чудо свежим и первозданным без слез было невозможно. Я надеялся на то, что паскудная половая охра, накладываемая слой за слоем каждую пятилетку, законсервировала первородный образчик, как песок сокровища фараонов.
Оторванная от косяка пружина свисала перед лицом входящего дохлой змеей.
Горелый цинизм почтовых развороченных ящиков, будто бы своевольно кремирующих почту, описанию не поддается. Потому что запах зассанного пола в прекрасном высоченном вестибюле выводил из романтического ступора любого входящего, он был настолько явствен, липок и животен, что буквально толкал гостя в ноздри, и гость уже не помнил, как оказывался на каком–то там этаже, пролетев мимо забеленных и исчирканных барельефов с нимфами и орхидеями.
В этом доме когда–то жили состоятельные и деятельные люди, которые умели зарабатывать деньги. Территория района, в сущности, была и сейчас почти что фабричной, и в пешей доступности в дальних ротах и на Обводном по сей день бессмысленно вовсю пыхтели и благоухали фабрики, когда–то построенные по лучшим мировым рецептам.
Так и представляешь себе ранний час буднего дня, сумерки за высокими окнами лестничных площадок, еще не выключен теплый свет лампионов, оживает щелчком замок прекрасный, и сухой звяк подкинутого и пойманного брелока этажом выше, и меткий перестук о ступени кафельной мозаики в цветочном крошеве флорентийского стиля, вниз–вниз–вниз, и потом — негромкое дрожание мотора и шум колес авто, мягко выезжающего из двора, где по сию пору в стене сохранились следы створок гаражей, принадлежащих когда–то моторизированным жильцам.
Заводы, скопированные с лучших мировых образцов, словно короновавшие город, требовали отменно образованных управленцев, талантливых инженеров, галантных и ловких маклеров и проницательных экономистов.
Вот и две квартиры, выходящие на кафельную палубу бельэтажа, каким–то чудесным образом до сих пор хранят стиль давних жильцов. Овальная розетка в оптическом центре исцарапанной дверной створки, в которой желтеет ягодкой латунная кнопка звонка, будто ее натерли еще в те давние годы, и буколическая щель для почты в охрянистой непроницаемой помаде какого–то голодного москательного дерьма путает листья и бутоны болотных растений.
И лучшие театры, в сущности, рядом, и самые элегантные улицы, и модные магазины тоже…
