-- Подь, подь!.. Ух, ух, ух!..
Упряжка так и стелется по затверделому снегу. Нет на свете езды быстрее. Ветер бьёт в лицо. Дыханье выходит из груди со свистом и мёрзнет и падает инеем вниз. Крупные редкие звёзды глядят с вышины таким холодным, колющим, ранящим взором, будто бросают на землю острые, светлые иглы.
-- Холодно, звёзды?.. Комель, подь, подь!..
Фю-юить!.. Знакомый пронзительный свист. Кто это свистнул? Тьфу ты, да это Ирман. Он сидит в грядке на барском месте как будто начальник. И даже ноги протянул.
-- Откуда ты взялся?
Но он не отвечает и складывает снова губы и напрягает шею и весь как будто переходит в острый, почти невыносимый звук.
Все двадцать собак отвечают воем. Упряжка обезумела. Мы мчимся как курьерский поезд.
-- Ух, ух, ух, кусь, кусь, кусь!..
Трах!.. Нарта с разбега налетает на торчащую льдину и отскакивает в сторону. Мы с Бинским вспрыгиваем вверх как жонглёры и подсовываем палки. Одно усилие, и нарта перелетает через льдину и катится дальше.
-- Ну, как ты... -- я обращаюсь к Ирману, но мой вопрос обрывается на полуслове.
В грядке никого нет. Ирман исчез. Неведомо откуда взялся, неведомо куда девался. Или нам показалось...
-- Подь, подь!..
На левом берегу мелькают искры над низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проехали девять вёрст. Надо вернуться.
-- О, нах, нах, лево, лево. О, домой, домой, домой...
Комель и Игла сворачивают в сторону и увлекают упряжку. И, описав полукруг, вся свора мчится обратно ещё быстрее, чем прежде.
Вот и город. Церковь, кладбище на взгорье, приземистые избы с плоскими крышами, с высокими трубами. Вот там, ближе к берегу, наша изба. И над трубою стоит прямой высокий сноп багрового дыма. Искры так и скачут, крупные, кустистые. Как будто извержение вулкана, или же это почтенная троица: цыган, медведь и коза, подожгли избу?..
Собаки влетают во двор. А Ирман уже тут.
-- Что за нечистая сила. Или ты на помеле приехал? Ну, если ты тут, то распряги собак.
Ирман ворчит.
-- Катался, небось...
Мы бросаем ему упряжку и входим в избу. Лянцер и компания действительно жгут избу. Ломают перегородку, снимают пол, рубят на части и ставят в камин. Камин пылает как огненное жерло.
-- Что вы, черти, делаете?
В моей голове мелькает трезвая мысль. Завтра придётся вытёсывать доски и плахи и заново чинить все эти изъяны.
Но они увлеклись и не слушают.
Полозов декламирует гимн огню в стихах собственного сочинения, ибо мы все до одного сочиняем стихи, особенно в пьяном виде:
Пламя встаёт до небес,
Красный, разнузданный конь...
-- Брось, -- кричит Бинский, -- пойдём.
Мы опять выходим на двор.
-- Пойдём? -- повторяет Бинский.
-- Пойдём, -- откликаюсь я.
Мы стоим друг против друга и перекликаемся как два перепела.
-- Куда пойдём? -- наконец, спрашиваю я.
-- Пойдём на колокольню, звонить в набат, -- предлагает Бинский.
-- Нет, это старо. В прошлом году Шиллер звонил в набат. И даже ни одна собака не вышла на звон.
-- Идём к магазинам сменять часовых, -- решительно предлагает Бинский.
-- Зачем? -- спрашиваю я с минутным удивлением.
-- А зачем их ставят? -- кричит Бинский. -- В такую ночь... Кто украдёт?
Действительно, на Колыме никто не украдёт. Разве смотритель украдёт. Но он крадёт днём, а не ночью, и расписывает по книгам.
-- В такую ночь, -- повторяет Бинский значительно, -- все пьют, пируют, а они мёрзнут. Пошлём их домой. Мы станем на часах, мы, го-су-да-рстве-нны-е пре-сту-пни-ки...
-- Идём!
Он заражает меня своим мрачным энтузиазмом.
-- Идём, ура!
-- Allons, enfants, de la patrie...
Бинский надувает щёки и выдувает марш. Мы стараемся идти в ногу, хотя это и трудно.
Магазины в трёх шагах за первым углом. Там сложены казачья мука и казённая соль. И два поста спереди и сзади. Вот старая школа и городские весы. Ну-ка, кого они поставили мёрзнуть в эту пьяную ночь?..
Перед дверью стоить мальчик с пальчик, в большом тулупе, с большущей берданкой в руках. Это Лучка Гусёнок, самый маленький казак на всей Колыме и самый безответный. Ему 25 лет, но бороды у него нет. Его красный носик наивно выглядывает из-под мехового капора.
-- Лучка, ступай домой, -- говорит басом Бинский.
