«Я бы посоветовал сразу ехать в Вайламепу, — сказал он. — Туда проще всего добраться, если идти вверх по Како, притоку Мазаруни. В этой деревне живет очень примечательный молодой человек, его зовут Кларенс. Он раньше работал у меня и вполне хорошо говорит по-английски».
«Кларенс? — переспросил я. — Непривычное имя для акавайо».
«Дело в том, что прежде здешние индейцы причисляли себя к церкви алиллуйя, довольно странной версии христианства, которая возникла на юге Гайаны в начале XIX века, но потом пришли адвентисты, всех жителей Вайламепу переманили в свою веру, а заодно перекрестили их европейскими именами. Конечно, — продолжал он, — индейские имена у них по-прежнему в ходу между собой, но не думаю, что найдется много акавайо, которые откроют тебе свое настоящее имя».
Билл рассмеялся.
«Эти ребята научились очень ловко сочетать свои прежние верования с новыми, каким научили миссионеры, и с легкостью меняют одни на другие, так, чтобы поудобней устроиться. К примеру, адвентисты учат, что нельзя есть кроликов. Ладно, кроликов здесь нет, зато есть большой грызун, называется лабба[2], это примерно то же, что кролик. Как ни крути, но мясо лабба всегда было любимой едой индейцев, и запретить его — значило бы плюнуть им в душу. Есть история про то, как однажды миссионер пришел к новообращенному индейцу, увидел, что тот жарит на огне лабба, и стал рассказывать, какой это страшный грех».
«Но это не лабба, — возразил индеец, — это рыба». — «Чушь какая! — воскликнул миссионер. — У рыб не торчат два больших передних зуба». — «Нет, сэр. Помните, вы приехали в нашу деревню, сказали, что мое индейское имя — нечистое, побрызгали на меня водой и я стал называться Джон. Так вот, сэр, пришел я сегодня в лес, увидел лабба, выстрелил в него, но прежде, чем тот умер, брызнул на него водой и говорю: «Лабба — нечистое имя, ты теперь будешь рыба». Так что я ем рыбу, сэр».
На следующее утро мы вместе с Кеннетом и Кингом Джорджем отправились в Вайламепу. Двигатель работал превосходно, и через два часа мы вошли в устье реки Како, поднялись вверх, а еще через 15 минут увидели тропу, которая вела вдоль речного берега в лес. У самой кромки илистой воды пришвартовались несколько каноэ. Мы заглушили мотор, причалили и отправились по тропе в деревню.
Вскоре показались восемь разбросанных по песчаной поляне островерхих вигвамов на невысоких сваях. Стены и полы хижин были покрыты корой, крышами служили пальмовые листья. В дверных проемах стояли женщины — кто в поношенных тканых рубахах-платьях, а кто в традиционных, расшитых бисером юбках и передниках — и глазели на нас. У них под ногами взад-вперед шастали тощие цыплята и грязные, покрытые коростой псы. По песку сновали крошечные ящерки.
Кеннет подвел нас к пожилому, добродушного вида мужчине, который грелся на солнце возле своей хижины. Вся его одежда состояла из потрепанных, густо заплатанных шорт, которые когда-то были цвета хаки.
«Он вождь», — сообщил Кеннет и представил нас.
Вождь не говорил по-английски, но через Кеннета поздоровался с нами и передал, что мы можем поселиться в хижине, где раньше, когда в деревню приезжали миссионеры, была церковь. Тем временем Кинг Джордж призвал на помощь деревенских мальчишек, они мигом перетащили наш багаж из лодки и свалили его кучей возле бывшей церкви.
Мы вернулись к реке, чтобы проводить Кеннета и Кинга Джорджа. Мотор какое-то время артачился, потом в конце концов завелся, и каноэ отчалило. «Через неделю вернусь!» — проорал Кеннет, перекрикивая рев двигателя. Лодка уходила вниз по течению.
Почти весь день мы распаковывали наш скарб и пытались соорудить рядом с хижиной какое-то подобие кухни. Ближе к вечеру отправились на прогулку по деревне, стараясь до поры до времени не слишком любопытничать: нам казалось неприличным заглядывать в вигвамы и фотографировать, пока не познакомимся с местными жителями. Вскоре мы увидели Кларенса. Добродушный молодой человек лет двадцати с небольшим сидел в гамаке и старательно плел причудливую корзину. Он радушно поздоровался с нами, но по всему было видно: ему сейчас не до разговоров.
