Чем дальше от центра, тем чудовищнее картина!
На перекрестке перед гипермаркетом «Сигма» (гипертрофия потребительства) сворачиваем на Лесной проспект. Лес здесь шумит только в названии, река упрятана под асфальт, а мы лицезреем выродившийся индустриальный пейзаж. Жуткие столбы высоковольтной линии раскинули руки над многополосным шоссе — воздух так и вибрирует. На обочинах рекламные щиты: девушка с пустыми глазами и слоган Билайна — «Люди говорят». Ветер гонит мусор.
Далеко внизу слева поблескивает Онего. Справа — железобетон Древлянки. Когда-то это был пологий, заросший лесом склон за городом, откуда открывался чудесный вид на Онего. При Екатерине Великой здесь находилась летняя резиденция генерал-губернатора Тимофея Тутолмина (примерно там, где теперь Республиканская больница…), а в первой половине восьмидесятых годов XX века, когда генсеком стал Юрий Андропов и столице Карелии стали выделять огромные квоты на строительство жилья, на склоне Древлянки вырос сей железобетонный монстр.
На очередном перекрестке сворачиваем к спальному району, жителям которого наверняка снится апокалипсис. Троллейбус останавливается неподалеку от торгового молоха, напоминающего костел из красного кирпича. На одной из вывесок — кириллицей — «Варшава». Кажется, текстиль… Немного дальше — сквер и детская площадка, больше походящая на лобное место. На конечной остановке у супермаркета мы выходим. Парень с девкой спят.
По Лососинному шоссе выбираемся из этого кошмара. Среди деревьев на склонах пятна света — как у Стройка[53]. Птичий галдеж! Снег тает, дорога залита солнцем. Движение небольшое. Дачный сезон еще не начался. Мы останавливаем первую же машину. «Лада»-развалюшка притормаживает с трудом.
— Будь это джип, как пить дать обдал бы нас грязью, — восклицает на бегу Наташа.
Мужик едет в поселок Лососинный — проверить, не обглодали ли зайцы яблоньки. Он еще что-то рассказывает, но машина так тарахтит, что на заднем сиденье ничего не слышно. Я только поддакиваю. Подъезжаем к перекрестку на берегу Лососинного озера. Удильщики на льду напоминают вопросительные знаки на пустом листе бумаги. Каждый над своей дырой. Трасса на Машозеро уходит на восток.
— Отсюда двенадцать километров, — машет рукой мужик. — Сначала вдоль берега на плотину через Лососинку, дальше по лесу, мимо турбаз. Заходить туда не советую, три шкуры сдерут.
И в самом деле… На первой же базе, где мы решили попить чаю из собственного термоса, столовая оказалась заперта. Нам предложили открыть — за шестьсот рублей. Вот он — капитализм по-русски. Трудно поверить, что еще недавно русский Север славился своим гостеприимством.
Чаю мы попили на плотине, выстроенной в том месте, где Лососинка вытекает из озера. Это начало мощной водной системы (вторая плотина стоит на ручье, соединяющем Машозеро с Лососинной), обеспечивавшей сперва Петровские, а затем Александровские заводы электроэнергией, необходимой для производства смертоносного железа. Лед на реке уже стаял, и полукружия темной воды у белоснежных отмелей внизу напоминали один из моих любимых татрских пейзажей Рафала Мальчевского[54].
Кто бы мог подумать, что эта ленивая полоска воды может представлять опасность… а ведь весной 1800 года разлившаяся Лососинка снесла нижнюю плотину и, вернувшись в прежнее русло, выдавила в Онего часть фабричной застройки. Люди тогда говорили — мол, машозерский водяной сватал дочь за сына лососинного водяного, да так оба загуляли, что река из берегов вышла.
Двенадцать километров до Машозера прошагали незаметно. Время от времени мимо проносились машины, некоторые водители тормозили, в надежде разжиться пассажирами, но мы не реагировали. Никакая поездка не даст такой радости, как пешая прогулка по северному лесу, по шоссе, навстречу солнцу. Думаю, Вольфганг Бюшер[55] нас бы понял! Недавно я прочитал оба его путешествия — по Германии и пешком до Москвы — и рад, что открыл еще одного дикого европейского гуся.
Вдруг после поворота Машозеро усеялось дачами — первая, вторая, третья, четвертая. А дальше сразу множество — десятки, сотни. Натыканные беспорядочно, от берега озера до самого горизонта — как попало. Избушки из полых кирпичей или дощатые, шиферные крыши. Кое-где среди трущоб блестели на солнце медными кровлями солидные срубы «в лапу». Большая часть дач еще пустовала: калитки занесены снегом, окна забиты досками. Пустой была и новая церковь, выкрашенная в ядовито-желтый и поноснозеленый цвет. Похоже, Господь тоже бывает здесь только в летний сезон.
