Судьба послала мне еще одну встречу с легендарным вратарем. С телевизионного фестиваля в Монте-Карло я улетал домой через Париж и в аэропорту, прямо перед выходом на поле, столкнулся с Яшиным. Он летел в Москву с футболистами «Динамо», где состоял в должности начальника команды.
В самолете мы сели рядом и за время полета переговорили о многом.
Я спросил Леву о его друге великом футболисте Всеволоде Боброве, который недавно скоропостижно ушел из жизни. Оказалось, что Боброва категорически не устраивала организация футбольного дела в нашей стране. Он боролся с чиновниками от спорта, горячо отстаивая свои убеждения.
Яшин пытался его образумить, говорил ему, что плетью обуха не перешибить. Но Бобров продолжал биться в глухую стенку непонимания, и сердце его не выдержало.
Мы тогда о многом переговорили «за жизнь» и радовались, что наши взгляды по многим жизненным вопросам совпадают.
Перед самым приземлением он сказал:
— Хочу тебе что-нибудь написать на память. У тебя есть, на чем?
У меня в бумажнике почему-то оказался снимок нашей дачи — маленького финского домика, который мои родители построили на берегу Москва-реки.
На оборотной стороне фотографии Лев Иванович Яшин написал: «Дом, который строил Ливанов, будет жить вечно в народе» — и расписался.
Спасибо тебе, Лева. Царство тебе небесное!
Утверждаю с полной ответственностью: большинство в моем поколении росло независимыми, свободными людьми!
Сегодня, когда у меня уже внуки подросли, объявились какие-то новоявленные «историки», которые с беззастенчивой настойчивостью пытаются представить ребят моего поколения какими-то безмозглыми куклами, примитивными роботами, которые, нацепив красные пионерские галстуки, тупо маршируют строем под надзором старших роботов, бездумно зубрят школьные задания, регулярно доносят учителям о провинностях друг на друга.
Эти обнаглевшие лгуны стараются узаконить в нашей истории свои злонамеренные спекуляции на тоталитарном характере «сталинской эпохи», и что самое отвратительное, так это их попытка провести параллели между моим, тогда подрастающим в годы войны поколением и фашистским «Гитлерюгендом».
Очень это тревожно. Особенно тревожит, что такого рода измышления, вопреки правде жизни, находят поддержку в определенном слое наших недозрелых «демократов».
Можно было бы сказать: «Боге ними, оставим это на их совести». Но вот совести у них как раз и нет, да и в Бога они не верят.
В нашей мальчишеской жизни в те годы было три разных мирка, в которых мы попеременно существовали: семейный дом, школьный класс и «наш двор». То, что позволялось в школе, не позволялось домашним укладом, а то, что позволялось во дворе, исключалось и для дома, и для школы. И не надо думать, что мы росли лицемерами. Мы постоянно сравнивали эти три мирка, нащупывая свой жизненный выбор.
К чести наших родителей, наших школьных учителей и всего нашего школьного племени, у нас в классе криминальных личностей не образовалось. Хотя, подрастая, «приблатненными», как тогда говорили, становилась добрая половина учеников.
Эта «приблатненность» прижилась во дворах многонаселенных московских домов, куда приносилась с улиц. В последние годы войны мальчишеское население превосходило по численности мужское население Москвы. Во дворах был свой уклад, где «королили» старшие парни, приближавшиеся к призывному возрасту. Нами, сопляками, уголовный мир не интересовался за ненадобностью, а вот старших старался вовлечь в сферу своего влияния. И частенько не без успеха.
В нашем дворе было два таких парня: Гриша Жиган и Егорка Кривой. Их всегда можно было видеть вместе.
Жиган — стройный красивый брюнет со светлыми глазами, и Егорка — сутулый, длиннорукий, с уныло вытянутым лицом и закашивающим глазом.
И в тот раз, о котором я хочу рассказать, они тоже появились вместе.
Мы, двенадцатилетние пацаны, Брюква, Мартын, Кавалерия, я — Васёк и еще какой-то подросток, знакомый одного из присутствующих, играли на заднем дворе в «расшибец». Мои ровесники, наверное, и сейчас вспомнят эту игру.
Монетки, поровну от каждого из игроков, складывались в стопку. Сначала надо было с расстояния в несколько шагов бросить биту так, чтобы она развалила стопку. Битой обычно служила тяжелая монета покрупнее, чаще всего старинная, еще дореволюционная медная монета. Развалив стопку, надо было по очереди ударять битой по каждой монетке. Если монетка при этом переворачивалась, значит, ты ее выиграл.
